– Что это ты там бормочешь? – спросила тетя.

– Ничего. Ничего.

Я заплакал.

– Имей в виду: если услышишь почтальонского мула, немедленно ступай к фонтану узнать, нет ли для нас новостей, – сказала вечером тетя.

Сельский почтальон проезжал через деревню раз в неделю. Он спешивался на площади, трубил в рожок, и все подходили к нему за письмами.

На рассвете, еще не проснувшись как следует, я услышал стук подков по камням мостовой и, склонившись над отверстием люка, крикнул:

– Тетя! Тетушка! Почтальон!

– Спи. Это – не он. Он будет еще не скоро.

И позже происходило то же самое. А когда почтальон и вправду проехал у нашего дома, я его не услышал: меня разбудил его рожок.

Тетя была уже на улочке. Всюду, где улочки выходили на площадь, было видно собравшихся группами матерей: дальше они не шли, испытывая неловкость перед сидевшими в кофейнях мужчинами. Устремив взоры туда, где спешился почтальон, они ждали, чтобы кто-нибудь из детей принес им письмо.

Я прошел на середину площади. Почтальон сидел в кофейне Манусоса и рылся у себя в кожаной сумке, которую положил на стол. Вокруг него стояло трое или четверо мальчишек, один старик и начальник жандармерии. Я успел разглядеть у него на фуражке два рожка, вышитые крест-накрест, среди каких-то лучей, напоминавших колючки. Почтальон протянул жандарму длинный конверт:

– Только это. Писем нет. Корабль не пришел.

Он торопливо выпил свой кофе, застегнул сумку, сказал: «Всего доброго!» – вскочил верхом на мула, ударил его пятками в бока и помчался в соседнее село.

Я хотел вернуться туда, где оставил тетю, но потерял ее из виду. Со всех четырех сторон на меня смотрели глаза женщин в черных платках. Они высматривали, есть ли у меня в руках долгожданная бумага, и я чувствовал, как их взгляды жгут меня.

– Для меня ничего нет? Ни для кого из нас?

Они все не решались разойтись по домам.

– Пойдемте, мои милые. Корабль не пришел. Не печальтесь! – сказала тетя, выступив вперед.

Мимо нашего дома она прошла, не останавливаясь, и направилась в нижнюю часть села. Несколько женщин последовали за ней. Мы миновали церковь и оказались среди каких-то домов без заборов, где стояла мастерская красильщика. На натянутых между сосен веревках сохли выкрашенные в черный цвет грубые одежды и ковры. Мы пошли по тропе, ведущей к склону. Подъем был очень крут. Редкие кипарисы кое-где бросали нам тень. Куда мы шли? Я понял это только тогда, когда мы поднялись на гору. Вдали сверкало море: белая полоса поверх масличных деревьев. Деревья дымились, словно кадильницы, свет царапал глаза. Однако там, вдали, матерям угадывалось море, по которому сновали туда-сюда корабли.

Они уселись в тени, не говоря ни слова, неподвижные в молчании горного хребта. Видя их, можно было подумать, что это – скалы.

– Глаза высмотрим, глядя на море, – сказала одна из женщин. – А что увидим?

– Разве мы не видели кораблей, которые забрали их у нас и увезли?

– Видели, как не видеть!

Тетя молчала.

– Молчишь, Русаки? Скажи нам что-нибудь.

– Что тут сказать? Все во длани Божьей… Кому-нибудь из нас придется плакать…

Только она одна не смотрела на море и слушала что-то внутри себя, закрыв глаза, чтобы разобрать получше. Лицо ее было неподвижно, словно деревянное, однако время от времени по нему пробегало какое-то судорожное движение – быстрое, как трепет крыльев бабочки. Казалось, будто какая-то злая птица терзает ей сердце.

Я тронул ее за руку:

– Тетушка!

Она посмотрела на меня и улыбнулась:

– Ах, я совсем забылась. Думала, что ты остался в деревне, и уже начала тревожиться о тебе.

– Неужели? Ты ведь думала о Левтерисе, – сказал я с некоторой ревностью, которую почувствовал впервые.