Странно только, почему голос знакомым кажется? Выглянула в щелку. Поначалу не узнала. Красавец. Атлет. Лицо породистое. Губы секси. И никакой надменности, свойственной богам. На тетю Люсю (а ей реально до пенсии пара лет!) смотрит ласково – та сразу взбудоражилась, улыбается, суетится: пожалуйста, присядьте, а не хотите ли чаю травяного?

А в глазах, на первый взгляд чужих, что-то неуловимо родное.

Пригляделась внимательнее – и в страхе отступила.

Разве может вернуться тот, кто умер?

Он очень, фатально, разительно, изменился. Но еле заметный шрам на левом виске остался. И улыбка прежняя – одновременно хамская и беззащитная.

Боже мой. Это не может быть Борька. Но это все-таки он.

Ее старший, единокровный, брат. Хотя Лия его много лет назад похоронила.

Считается, что дети себя с трех лет помнят, но у Лии самая первая картинка гораздо раньше: деревня, двор утопает в снегу, и она – босиком. Пятки обжигает лютым холодом, каждый новый шаг – слезы. Борька тоже здесь, в воспоминании. Защищает ее, кричит:

– Папа! Хватит! Она же маленькая!

Но отец рокочет:

– Всего двадцать шагов. Ничего страшного. Пусть закаляется.

Семья у них была необычная. Мама – тихоня, хозяюшка. Своего мнения нет, отцу в рот смотрит.

А батя – великий реформатор. Из детей пытался вырастить людей нового типа. Закалял, развивал, официальную медицину гнал прочь.

– Хорошо, ты не помнишь, – рассказывал Борька. – Он тебя, совсем мелкую, держал за ноги вниз головой. И ледяной водой окатывал. Знаешь, как ты вопила!

Хотя детям хотелось обычного семейного тепла, а не превращаться в сверхчеловеков.

Лия, когда выросла и завела себе «Живой журнал», однажды опрос среди подписчиков устроила: у кого что из детства в памяти самое яркое? И реально завидно оказалось читать: про любимого попугайчика или как пирогами пахнет.

У них дома – с папочкиными закидонами – ни о чем подобном даже подумать было немыслимо. Коты и прочие твари – разносчики кишечных паразитов. Игрушки могут быть только развивающими. Про пироги тоже только мечтать – начинал отец с вегетарианства, потом перешел в веганы, дальше вовсе стал сыроедом. И вся семья должна была следовать его правилам.

Борька – он на пять лет старше, чем Лия, – против порядков в их доме всегда бунтовал. Хохотал гомерически, когда мама начинала рассказывать, как больно бедной коровке, когда ее убивают. Притаскивал от сердобольных соседей конфеты, булочки, подкармливал младшую сестренку.

Лия вечно меж двух огней. Родители оздоравливают и закаливают. А Борька ей уже в пять лет дал сигареткой затянуться. И пусть замутило нещадно, но от проростков с маслом гхи ее еще больше воротило.

Мама, очень робко, пыталась убедить отца, что растущим организмам мало одной растительной пищи. Предлагала давать хотя бы молоко, яйца – в деревне-то они хорошие, без нитратов. Отец долго ворчал и наконец разрешил – один бутерброд с маслом раз в неделю, по воскресеньям. Но Боря малостью не довольствовался. Уже лет с десяти удирал из дома, от отцовских бесплатных трудовых повинностей, и к соседям нанимался в огороде помогать. Потом приносил Лие честно заработанные хлеб, сало, домашние сыры. А если давали деньгами – покупал в сельпо шипящие на языке конфеты, ядовито-красную колбасу, чипсы, исходящие жиром.

Мама – когда засекала – всегда расстраивалась, но не выдавала. А отец бесился конкретно. Однажды обнаружил их тайник с куличами пасхальными – приложил Борьку в наказание головой о чугунную печку. Ездили потом в травмпункт зашивать, и шрам на виске навсегда остался.

Врач смотрел подозрительно, долго расспрашивал, кто ударил, но Борис упрямо повторял, что свалился сам.