Ко мне немедля прыгнул матрос с ножом в левой руке. Я, ухватив нападающего, как учил меня некогда мастер Гюрло, швырнул его о стену и лишь после этого узнал в нем Пурна.

Увы, на расспросы и извинения времени не было: великан с кожей цвета индиго уже направил кинжал мне в легкое. Отразив выпад ударом с обеих рук по толстому, точно полено, запястью, я слишком поздно заметил второй кинжал: его противник до последнего прятал, прижимая клинок к предплечью. Сверкнула сталь, я, увернувшись, отпрянул прочь, но пара борющихся оттолкнула меня назад, к великану, и перед моими глазами расцвел, раскрыв сердцевину из стали, голубой ненюфар – цветок смерти.

Однако цели он (как будто ради меня на время утратили силу законы самой природы) так и не достиг. Взвившаяся в замахе рука великана продолжила взлет: казалось, кулак и клинок стремительно тянут владельца назад, да с такой силой, что ему самому, хочешь не хочешь, пришлось изогнуться дугой. Миг – и треск его плеча заглушил дикий вопль, изданный великаном, едва обломки кости пропороли мускулы изнутри.

Как ни огромна была его ладонь, навершие кинжала на несколько пальцев торчало из кулака. Ухватившись одной рукой за него, а другой за крестовину гарды и повернув рукоять, я обезоружил противника и вогнал клинок ему в грудь. Великан рухнул навзничь, будто упавшее дерево – медленно, величаво, так и не согнув ног. Тем временем Зак, повисший на его поднятой кверху руке, точно так же, как я, вырвал у него и второй кинжал.

Каждый из пары трофеев вполне мог сойти за короткий меч, и урона мы ими нанесли немало… хотя, кабы Зака не пришлось защищать от одного из матросов, принявшего его за рыскуна, я бы, пожалуй, успел и больше.

Обычно подобные схватки заканчиваются с той же внезапностью, с какой начинаются. Сначала бежит один, за ним другой, и вскоре бежать приходится всем остальным: их слишком мало для боя. Так получилось и с нами. Обросший буйными космами рыскун с клыками атрокса взмахнул булавой из обрезка трубы, целя в мой кинжал. В ответ я отсек его кисть, перерубив руку в запястье, нанес укол в горло… и понял, что, кроме Зака, товарищей у меня не осталось. Последний из матросов, зажимая ладонью кровоточащую рану в плече, стрелой промчался мимо, и я, во весь голос окликнув Зака, рванулся за ним.

Если за нами и гнались, то без особого рвения. Миновав извилистый коридор, мы пронеслись через гулкий зал, полный безмолвных, неподвижных машин, а после еще один коридор (след бежавших явственно обозначали кляксы свежей крови на палубах и переборках, а раз нам подвернулось под ноги мертвое тело одного из матросов) вывел нас в зал поменьше, уставленный верстаками с грудами инструмента, к пятерке матросов, с ахами, охами и руганью бинтующих друг другу раны.

– Кто ты такой? – спросил один, пригрозив мне дирком.

– Пассажир, я его знаю, – ответил за меня Пурн, баюкавший правую руку, замотанную марлей и пластырем.

Матрос, вооруженный дирком, указал на Зака.

– А этот?

– Тронешь его, убью, – предостерег я.

– Этот не из пассажиров, – с сомнением протянул матрос.

– Я вам ничего объяснять не обязан и не намерен. Сомневаетесь, что мы вдвоем способны покончить со всеми вами – рискните, попробуйте.

– Уймись, Модан, – подал голос еще один матрос, прежде хранивший молчание. – Если уж сьер ручается за него…

– Ручаюсь. Целиком и безоговорочно.

– Вот и ладно. Этого нам достаточно. Мы все видели, как ты бил рыскунов, и твой волосатый друг не отставал. Чем мы тебе можем помочь?

– Например, рассказав, отчего рыскуны ополчились на вас – если, конечно, знаете. Мне говорили, на борту они имеются постоянно, но ведь наверняка не всегда ведут себя столь агрессивно.