Отец в детстве покрикивал на него, вечно был им недоволен. Костик изо всех сил старался угодить отцу, но быть с ним рядом ему всегда было тяжело. Он любил, когда отец уезжал и они оставались с мамой вдвоем. Отец уезжал часто, он был геологом, начальником партии и вообще, если посмотреть со стороны, был человеком незаурядным.

Костик рано стал догадываться, что мать – не единственная женщина в жизни отца. Однажды, когда Костик был в десятом классе, отец сказал:

– После школы подожди меня, я за тобой заеду. Поедем, познакомлю тебя с моей «полевой подругой».

Костик тогда мучительно покраснел, но отказаться не смог, просто не нашелся, что сказать.

Она показалась Костику слишком молодой, почти ровесницей. В разговоре он никак не мог поймать верный тон. Ни как с человеком отцовского круга, ни как с ровесницей общаться с ней было невозможно. А отец, казалось, не испытывал никакого неудобства, подтрунивал над ней, подмигивая Костику, как приятелю, который – сам взрослый мужик и все понимает.

После этого было очень стыдно вернуться вместе с отцом домой, к матери. Костик чувствовал себя предателем. Когда родители вскоре развелись, Костик вздохнул с облегчением.

Пять университетских лет он прожил с матерью вдвоем, не считая тех, довольно, впрочем, частых случаев, когда после шумных посиделок у них оставались ночевать один-два его приятеля, а иногда и приятель с девчонкой.

То, что их с матерью квартира стала постоянным местом студенческих пирушек, получилось как-то само собой. И не то чтобы Костик был такой уж гуляка и любитель выпить. В школьные годы он считался в классе «ботаном» – учился отлично, это ему всегда было легко. Плюс музыкальная школа, плюс английский – некогда было с пацанами болтаться. Девчонки в классе тоже внимания не обращали: худой до смешного, длинный, сутулый, с детским лицом – челочка, пухлые губы.

В университете его увлечение поп-музыкой и почти всегда свободная квартира неожиданно для него самого сделали его привлекательным «кадром». В компании, после пары «дринков», сидя за пианино, лихо распевая битловские песенки и балагуря на смеси английского с русским матерным, Костик чувствовал себя другим человеком: забойным парнем чуть ли не из самого Ливерпуля. К пятому курсу приятели их квартиру воспринимали уже почти как кабак и называли так: «Русановский наблюдателиат».

Мать вздыхала, но не ругалась. Тенью заходила в его комнату, как будто забыла там книгу или очки – проверяла все-таки, все ли прилично. Однажды, увидев в углу батарею пустых бутылок, тихо охнула:

– Неужели вы все это выпили?

– Мама, не виноваты же мы, что у нас такая печень, – отшучивался Костик.

Иногда, бравируя перед приятелями, Костик поддевал ее:

– Вот, мама, ты – работник идеологического фронта, а сын у тебя – пьяница. Мать только вспыхивала румянцем.

Она никогда не противилась, если кто-то из друзей оставался на ночь: понимала, что для подгулявших студентов добираться домой среди ночи небезопасно.

Однажды – это было, когда он уже учился на четвертом курсе, – мать попросила его:

– Костя, сегодня, пожалуйста, не приглашай ребят и приходи, если можно, пораньше. У нас будет гость.

Костик удивился: гостей у матери не бывало, если не считать тетю Валентину, дальнюю родственницу. В тот вечер, открыв дверь квартиры, он с удивлением почувствовал запах хорошего, «фирменного» мужского одеколона. И еще чего-то такого крепкого, нездешнего – очень приятный запах. У него смутно мелькнуло в голове: так пахнут иностранцы в «Софии».

В комнате, в кресле напротив двери, расположился средних лет мужичок: моложавый и какой-то весь целый – ничто в нем не цепляло взгляд. Потом, уже лежа в постели и думая о госте, Костик никак не мог вспомнить, во что тот был одет.