– А где незнакомка? – спрашиваю я у своих корешей.

– Я здесь, – раздается чуть хрипловатый голос из глубины машины.

– Расступись, – говорю я и присаживаюсь рядом с ней на заднее сиденье.

Мы в небольшом садике, затерянном между идентичных панельных многоэтажек. Мои кореша расположились на детских скамейках и отдыхают в полузабытьи. Я сижу на сиденье Opel’я рядом с нашей новой знакомой поневоле. Мне досталась самая трудная миссия – разговорить эту девушку. Она довольно красива, но красива исключительно какой-то своей, только ей присущей красотой, неуловимой, как запах раннего утра. Маленькие пухленькие губки, чуть больше, чем необходимо для совершенства, зеленые глаза, мягкие волосы непонятного коричнево-соломенного цвета лежат на плечах драпового пальто. Она курит, отсюда такой, не очень приятный, с едва заметной хрипотцой, голос. Я понимаю, что она начинает мне нравиться. Руки с зажатой в них сигаретой трясутся, все тело подрагивает от испуга, будто от холода. Может, потому я хочу ее, потому что она кажется такой беззащитной и забитой в угол, словно загнанный зверек. Выдавленный ковриком на дне авто после сна шрам на правой щеке еще отливает краснотой. Она заспанная, испуганная и докуривающая свою сигарету. Это она – незнакомка, которая стала против своей воли нашим сообщником. И ее, заспанную, испуганную и докуривающую свою сигарету, мне надо разговорить.

– Привет, – говорю я и сразу понимаю глупость своей фразы. – Меня зовут… Нет, пожалуй, я знал слишком много девушек, которым я говорил свое имя, а их так и не узнавал!

Опять дерьмовая фраза. Ложь и дерьмо – это все, на что ты способен?!

– Давай, сначала ты представишься.

Я делаю очень дипломатичную рожу с легким намеком на улыбку.

– Слушай, парень! – я вижу, как вместе с голосом у нее дрожит и окурок в руке. – Ты меня похищаешь, увозишь непонятно куда, а теперь требуешь, чтобы я рассказала, кого вы похитили, так, да?! – Ее голос все больше напрягается, и от этого она часто просто сипит.

– Во-первых, мы тебя не похищали…

– Стоп, стоп, стоп! – незнакомка останавливает мою оправдательную речь и рукой, и голосом, затягивается и говорит: – Не напомнишь ли мне, кто это с вами так мило беседовал, не мент ли?

– Я…

– А кто меня ударил своим громадным кулачищем в живот, дабы я помалкивала?

– Да я не…

– Ну-ну, да, ты!

– Послушай немного, хорошо? – собираю свое последнее терпение на эту дамочку. – Я бил в темноту, чтобы сзади все позатыкались, когда мент еще был рядом…

– Да, кстати, а кто меня это так приштамповал к полу, что я аж вздохнуть не могла? Не твои ли дружки, а?!

Мое терпение кончилось.

– Слушай, кобыла, если ты не заткнешься, я тебя сам заткну, поняла?!

Она уткнулась в руки и беззвучно заплакала. Блядь, подумал я, как же трудно быть виновным и еще оправдываться. Наверное, фрицам на Нюрнбергском процессе было потяжелее. Когда тебе в лицо тычут документами, по которым ты казнил не одну дюжину людей, бывает трудно найти разумное оправдание своим действиям!

– Напалм, – зову я. – Водить умеешь?

Тот кивает.

– Отвезешь ее завтра на то же место, с которого мы ее взяли вместе с этой тарантайкой.

Он кивает. Послушно кивает.

– Эй, а не слишком ли ты наглеть стал? – по голосу – Рубака. – Чего же сам не поедешь или своего приятеля не пошлешь?! Хочешь одного из моих в ментуру сдать, сука?!! Почему бы ее не шлепнуть прямо здесь?

– Мы не убийцы! – я встаю и раздвигаю сгрудившихся перед дверью друганов. За их спинами видна нагло улыбающаяся рожа Рубильника. Удар в несколько раз становится сильнее, если только в кулаке зажать достаточно твердый предмет. Конечно, не настолько твердый, чтобы при ударе сломать вам все пальцы. Это не правило солдата армии ТРЭШ. Так, жизненное наблюдение.