От холода он не мог даже погрузиться в дрему, как это было раньше, и люди подземелий не стали больше приходить, как бы он ни напрягал волю. И когда Андрею сделалось одиноко в промерзшем трюме, он начал стучать, используя для этой цели жестяные банки с консервами. В первый прием (или день) его никто не услышал, потому что в кормовой части на полную мощь ревели дизели, а в носовую ходили редко – если становились на якорь или причаливали. Он переместился к переборке (трюм был разделен на два отсека) и бесполезно стучал там очень долго с монотонностью дятла.

После долгого перерыва – возможно, ночь прошла, люк неожиданно открылся сам, поток ярчайшего света ударил в трюм и ослепил Андрея. Он не видел, как спустили железную лестницу, и проморгался, когда женщина в телогрейке, высунувшись из люка, кого-то звала. Прибежали четверо мужчин, как потом выяснилось, вся команда, Андрея вытащили на палубу и унесли в натопленный кубрик. Его не ругали, не читали морали – напоили горячим чаем с водкой, потом накормили, переодели и уложили в теплую постель.

Он и здесь не уснул, лишь закрыл глаза и, опустившись в легкую дрему, попытался вызвать людей из земных недр, но они не появлялись, потому что где-то рядом звучали голоса. Тогда он прислушался и понял, что его скоро ссадят на берег: капитан и команда не хотели везти его в Салехард, чтобы избежать разбирательства. Они договорились молчать, а то, что Андрей съел и попортил товар, можно списать на естественный бой.

Его высадили ночью у высокого, обрывистого берега, где был крохотный деревянный причал с катером и двумя лодками. Дали большеватый и старый полушубок, сапоги с портянками и шапку с кокардой речфлота. Еще на всякий случай и в последний момент женщина принесла трехлитровую банку сливового компота. Едва баржа отвалила, Андрей выбросил компот в реку, ибо не то, что есть, смотреть не мог на него, и стал забираться по обрыву, держась за натянутые веревочные леера.

На чистом, мшистом берегу оказался высокий рубленый дом с окнами на воду, но невидимый с реки. За мутным, плачущим стеклом горел маленький, туманный огонек – скорее всего, свеча. Андрей подошел к крыльцу, и в это время дверь распахнулась, вышел человек с керосиновым фонарем и поднял его над головой.

– А, бродяга! – весело сказал он. – Ну, проходи, проходи, давно поджидаю.

Андрей замер и прирос к земле: этот человек был знаком! Он не раз виделся ему в полудреме, точно такой же, с пышными седыми усами и крупным, раздвоенным подбородком.

Разве что одежда другая – облезлый вытянутый свитер и штаны из прорезиненной ткани.

– Ну, идем, чего встал-то? – поторопил он и махнул фонарем. – Давай, заходи, не май на дворе. Какая удача мне была вчера – Вещий Гой явился! Я уж обрадовался, думал, к моему року руку приложит, просиял, а он пришел за тебя просить…

– А кто это – Вещий Гой? – с подступающей радостью спросил Андрей.

– Как кто? Хранитель Святых Гор Атенон… Ну, ты заходи в избу-то, счастливчик!

Неуклюже запинаясь о ступени, Андрей наконец перешагнул порог, и сразу же в лицо толкнуло обволакивающим теплом и духом свежеиспеченного хлеба. В огромном доме не было перегородок, и единственная свеча на богатырском, массивном столе странным образом освещала даже самые дальние углы.

Но что поразило более всего, от маленького огонька на все стороны света тянулись четыре строгих ярких луча, которые пробивали стены и уносились в ночное пространство…

Письмо Томилы, отправленное из архангельского лагеря, обескуражило и разгневало одновременно. Вместо того, чтобы заниматься начатым делом или на худой случай возжечь горн и открыть зимний сезон, Мавр сделал генеральную уборку в доме, прибрался в саду, запер на два замка кузню, после чего нарядился в генеральскую форму, собрал кое-какие вещички и на пороге огляделся так, будто прощался с прежней жизнью.