Надо сказать, что герцогиня и сама не так уж свободно распоряжалась своими приветствиями и улыбками. Отчасти, конечно, она отказывала в них намеренно: «Она на меня тоску нагоняет, – говорила она, – неужели мне придется час говорить с ней о ее вечере?»

Мимо прошла одна герцогиня, вся в черном; за уродство, глупость и некоторые странности в поведении она была изгнана не из общества, но из некоторых изысканных дружеских кружков. «О! – прошелестела герцогиня Германтская, бросив на нее зоркий и разочарованный взгляд знатока, которому показали фальшивую драгоценность, – здесь принимают эту?» С одного взгляда на эту потасканную даму с лицом, усыпанным бородавками, из которых торчали черные волоски, герцогиня отметила невысокий уровень этого вечера. При всем своем воспитании она не поддерживала никаких отношений с этой дамой и на ее приветствие ответила лишь холодным кивком. «Непостижимо, – сказала она мне, словно извиняясь, – зачем Мари-Жильбер приглашает нас со всем этим отребьем. Кого только не встретишь. У Мелани Пурталес[76] все устроено гораздо лучше. С нее бы сталось собрать у себя Святейший Синод и Храм Оратории[77], если ей было угодно, но по крайней мере нас в эти дни не приглашали».

Но герцогиня Германтская во многом вела себя так из застенчивости, из страха, как бы муж не устроил сцену, потому что не желает, чтобы она принимала у себя всяких там артистов (Мари-Жильбер многим из них покровительствовала, и нужно было быть начеку, чтобы не подвергнуться атаке какой-нибудь знаменитой немецкой певицы), а также из некоторой робости перед национализмом, который она презирала не меньше, чем г-н де Шарлюс, – презирала как хранительница германтского духа и как светская дама (правда, теперь, к вящей славе главного штаба, один генерал-плебей ценился выше нескольких герцогов), хотя, понимая, что ее и так считают неблагонадежной, шла национализму на огромные уступки и даже опасалась в этом антисемитском окружении протянуть руку Сванну. Но, узнав, что принц не впустил Сванна в дом и что у них вышло «что-то вроде размолвки», она быстро успокоилась. Она не решалась вступать с «бедным Шарлем» в разговор прилюдно и предпочитала нежно любить его, когда никто не видит.

– А это еще кто такая? – воскликнула герцогиня Германтская, видя, как чудаковатая на вид дамочка в очень уж простеньком жалком черном платье и ее муж отвешивают ей глубокий поклон. Герцогиня ее не узнала; в ответ на такую дерзость она надменно выпрямилась и оглядела даму с изумленным видом, не отвечая на приветствие. «Кто эта особа, Базен?» – спросила она удивленно, видя, как герцог Германтский, заглаживая невежливость Орианы, кланяется даме и пожимает руку ее мужу. «Да это же госпожа де Шоспьер, вы обошлись с ней очень невежливо». – «Шоспьер? Первый раз слышу». – «Ее муж – племянник старой мамаши Шанливо». – «Не знаю таких. А кто она сама, почему она со мной здоровается?» – «Уж кого-кого, а их вы знаете, это дочь госпожи де Шарлеваль, Анриетта Монморанси». – «О, я же прекрасно знала ее мать, прелестная, очень остроумная женщина. Почему она вышла замуж за всех этих неведомых мне людей? Вы сказали, ее зовут госпожа де Шоспьер?» – последнее слово она отчеканила по слогам с вопросительной интонацией, точно боясь ошибиться. Герцог сурово посмотрел на жену. «Носить имя Шоспьер вовсе не так забавно, как вам представляется! Старик Шоспьер приходился братом Шарлевалю, о котором я уже упоминал, госпоже де Сенкур и виконтессе дю Мерлеро. Они достойные люди». – «Ах, довольно! – воскликнула герцогиня, подобно укротительнице никогда не подававшая вида, что боится плотоядных взглядов хищника. – Базен, вы моя радость. Не знаю, откуда вы выкопали все эти имена, но я вами восхищаюсь. Я не знала Шоспьеров, но не меньше вас читала Бальзака и даже Лабиша