Посмотрим на возможные последствия такой модернизации. Следование ей означает все больший разрыв с западной моделью, которая, по Н.Д. Кондратьеву, уже приближается к переходу от четвертой к пятой технологической революции, тогда как мы все еще остаемся на рубеже завершения третьей, т.е. индустриальной, революции, и перехода к четвертой, информационной. Этот разрыв означает, что диалог и взаимопонимание между нами и Западом будут еще более затруднены. Мы просто будем пребывать в разных мирах, и поклоны в сторону столпов русской культуры тут не помогут.

Ресурсная модель модернизации и основанная на ней модель потребительского общества не предполагают серьезных изменений в ценностных ориентирах общества. То, что является мотором всякой модернизации – «впередсмотрящая элита» и связанный с ней слой инноваторов, – просто отсутствуют в данной связке. Всегда проще и эффективнее купить на Западе новые технологии по добыче и переработке ресурсов и привлечь западных специалистов для их установки и наладки, чем создавать дорогостоящую школу подготовки собственных ученых и технического персонала. Вывод: российские специалисты в массе своей будут деградировать или останутся на вторых ролях. Не зря лидеры правящей партии заговорили о модели «консервативной модернизации».

Следующий вопрос: является ли повсеместная информатизация только инструментом, облегчающим доступ потребителя к культурному продукту, или же это новый культурный феномен, «культурная революция»?

Здесь ключевое значение имеет историко-культурный контекст и соответствующий ему менталитет русского народа. Как пишет М. Шугуров, «глубинно-метафизическая идентичность российского человека, ассоциирующего себя с идеями истории, государством и другими надличными образованиями идейного и институционального характера, от которых долгое время исходили мощные закабаляющие импульсы, оказалась надломленной» (6, с. 106). Пространство культуры оказалось свободным от канонизированных – идеологических и иных – текстов, а сам человек поверил в превосходство реальной жизни над подобными текстами. Хотя кодификация повседневности идет быстрыми темпами, обыватель убежден в их относительности, поскольку знает, что их можно обойти или откупиться от следования им.

В результате огромного и постоянно меняющегося объема информации, давящей на индивида, возникает новая композиция (структура) «социокультурной памяти… как системы фильтрации того, что в первую очередь необходимо для поддержания воспроизводства жизнедеятельности на усредненно-функциональном уровне – уровне индивида, но не личности… Ценности утрачивают конкретное оформление, свою локализацию, сосредоточение, внятное текстовое закрепление в виде прообраза, взыскующего не просто к повтору, а к уподоблению и сопричастности… плюрализм открывает пространство более свободного бытия… Десакрализация фигуры автора в массовой культуре и сети Интернет снижает общую планку взаимной требовательности…» (6, с. 107).

Книжные мегасмыслы вносили в духовную жизнь человека моменты целостности. СМИ порождают условно-игровую мегасреду, в которой множество поступков, артефактов, мыслей избыточно и образует рыхлое, калейдоскопическое, неустойчивое единство. В информационной среде знак, символ преобладают над реальностью. В такой среде человек не может устойчиво самоопределиться (4). То, что мы часто видим в общественном транспорте людей, уткнувшихся в книгу, газету, кроссворд, не указывает на «овладевающего знаниями человека». Скорее это способ защиты от распада личности под воздействием новой знаковой среды.