В историографии сложился устойчивый консенсус относительно представителей Александрийской школы, прежде всего Герофила, как основоположников практики систематических вскрытий человеческих тел[72]. Однако остается неясным (из-за недостатка источников, видимо, таковым и останется) объем опыта подобных наблюдений в практике древнегреческих врачей до III в. до Р.Х. По нашему мнению, такой опыт все-таки существовал, хотя мог быть не очень значительным и системным. Мы уже обращали внимание читателя на то, что описания анатомического устройства организма человека, известные в литературе до Герофила, невозможно было сделать без практических наблюдений – примером может служить точное указание Аристотелем топографии расположения сердца в грудной полости. Ясно, что вывод о значимости сравнительной анатомии, в принципе, можно сделать только при практическом сопоставлении устройства тел высших животных и человека. Сама идея зоологических рядов Аристотеля не могла бы возникнуть без понимания сходства между ними. Мы считаем, что в античной медицинской традиции, предшествующей работам Герофила, безусловно, сформировалось понимание устройства человеческого тела, почерпнутое из спорадических наблюдений в ходе медицинской практики. Значительным источником таких наблюдений мог быть опыт военных действий, когда ранение, наносимое с помощью холодного оружия, обнажало внутренние органы, доставляя значительный материал для медицинских обобщений. Очевидно, что древнегреческая медицина подошла к Александрийскому периоду со значительным опытом исследований в области сравнительной анатомии, системный характер которых был заложен в Ликее.

Вопрос о том, почему Александрийский опыт вскрытий представляется исключительным эпизодом в истории медицины, заслуживает отдельного рассмотрения. Л. Эдельштейн[73] высказывал мнение, что исследования анатомии человека продолжались и позднее – вплоть до первых веков нашей эры. Подавляющее большинство современных ученых с ним не согласны, считая, что ко второй половине II в. до Р.Х. этот опыт практически исчезает из медицинской исследовательской практики[74]. В качестве основного аргумента, как правило, вновь приводится известный тезис о религиозных запретах. На наш взгляд, он столь же многозначителен, сколь и бессодержателен – весь опыт античной науки показывает, что при наличии сильной и последовательной исследовательской программы рамки античного религиозного культа оказывались весьма гибкими. Вопрос заключается лишь в необходимости наличия такой программы, а ее существование, в свою очередь, зависит от формирования картины мира ученого в рамках той или иной натурфилософской доктрины. По нашему мнению, суть дела заключается в доминировании стоической натурфилософии, лежавшей в основе взглядов врачей-эмпириков. Мы уже отмечали характерный для этого направления медицинской мысли принципиальный отказ от гиппократовской цели реконструкции невидимого на основе косвенных и вторичных видимых проявлений. Собственно, на это и указывает Гален, выбравший в своем трактате «О доктринах Гиппократа и Платона» Хрисиппа из Сол в качестве одного из своих основных научных оппонентов. Сюда же относится сложившаяся во II–I вв. до Р.Х. традиция вольной интерпретации взглядов Аристотеля, в которой, применительно к истории медицины, наиболее важным элементом был тезис о нахождении разумной части души в области сердца. Из этого прямо следовал основополагающий для картины мира врачей-эмпириков тезис об исхождении нервов от сердца. Очевидна полная несовместимость этого тезиса с результатами практических исследований Герофила, открывшего черепно-мозговые нервы. На наш взгляд, соображения В.С. Стёпина о принципах формирования картины мира ученого в методологическом плане чрезвычайно плодотворны, особенно для системного анализа феноменов протонауки. По нашему мнению, причины того, что системные анатомические исследования в Александрии в III в. до Р.Х. стали лишь эпизодом в истории медицины, не сформировав соответствующую традицию, следует искать, прежде всего, в области состязания натурфилософских систем, лежавших в основе взглядов различных медицинских школ. Иными словами, речь идет прежде всего о «картинах мира» ученых, а уже потом о языческих религиозных табу.