Однако в настоящий момент можно попытаться в горизонте метафизики и с помощью ее различений подойти к осознанию идентичности «вечного возвращения того же самого» и «воли к власти». По этому пути, ведущему к усмотрению их внутреннего единства, следуют предыдущие лекции, озаглавленные как «Воля к власти как искусство» и «Вечное возвращение того же самого». В них вечное возвращение того же самого и воля к власти предстают как основные определения сущего в целом и понимаются именно как таковые: воля к власти как конечно-историчное запечатление что-бытия, сущности (quidditas), а вечное возвращение того же самого – как его что-бытие, то есть существование (quodditas). Хотя необходимость обоснования этого различения постигается и излагается в одной (неопубликованной) лекции, относящейся к 1927 г., его сущностное происхождение тем не менее остается сокрытым.

На чем же оно основывается, а вместе с ним и сохранившееся на протяжении всей истории и становящееся все более понятным господство этих различий? Quid-бытие, то есть сущее (τό τί έστιν), и quod-бытие, то есть существование (τό έστιν), в их различаемости вбираются в себя тем различением, которое всюду предполагает метафизику, и впервые (и в то же время окончательно, хотя и сохраняя способность измениться до неузнаваемости) фиксируется в Платоновом различении όντως όν и μή όν (ср. Aristoteles, Met. Z 4, 1030 a 17). Οντως όν, сущностное, то есть в смысле άλήθεια «истинно» сущее, есть «эйдос», присутствующий вид. В таком присутствии нечто единое представляют собой то, что (quid est) есть сущее и что оно (а именно в ракурсе упомянутого вида) есть (quod est). В своем quod «истинный мир» заранее предстает как нечто решающее, однако поскольку он как «истинный» очерчивается на фоне «кажущегося», а этот последний показывает что-бытие лишь смутно (и, следовательно, он не «есть» мир «истинный», но в то же время и не ничто, а некое сущее), в μή όν находит свое явное выражение именно «quod est», потому что оно лишено чистого «эйдоса», в котором проявляется quid. Благодаря различению и в различении όντως όν и μή όν друг от друга отъединяются τό τί έστινи τό έστιν (τί и ότι). Quod-бытие становится обозначением данного этого (τόδε τι) и каждого (έκαστον), которое в то же время в каждом отдельном случае выражает quid-бытие (είδος), но через это определяет quod бытия и, таким образом, сущее как конкретно данное в том или ином случае. Теперь ίδέα недвусмысленно превращается в είδος в смысле μορφή, характерной для ΰλη, однако превращается так, что сущесть переносится в σύνολον, причем упомянутое различение не утрачивается (об изначальном, исконно греческом смысле μορφή, не имеющем никакого отношения к различению между forma и materia, см. Aristoteles, Phys. B 1). Оно по-разному заявляет о себе в будущем – главным образом благодаря богословскому истолкованию библейской мысли о сотворении мира (existentia, essentia и principium individuationis). Чем сильнее вопрос о сущести отходит на второй план, тем скорее quid-бытие и quod-бытие превращаются в пустые «рефлексивные понятия», но чем больше метафизика превращается в нечто само собой разумеющееся, тем крепче они сохраняют свою власть.

Надо ли удивляться тому, что в завершении западноевропейской метафизики различение quid-бытия и quod-бытия вновь с предельной остротой заявляет о себе, но заявляет так, что само оно как таковое забывается, и оба основных определения сущего в целом (воля к власти и вечное возвращение того же самого), как бы утратив свою метафизическую родину, тем не менее полагаются в безусловное и выражаются в нем?