Ницше сам выделил заголовок задуманного произведения жирным шрифтом.

15 сентября 1887 года, Петеру Гасту:

«Честно говоря, я колеблюсь между Венецией и Лейпцигом: последний нужен мне для ученых целей, ибо в связи с главным уроком моей жизни, который отныне я должен усвоить, мне надо еще многому выучиться, о многом спросить, прочитать. Поэтому в Германии воцарилась бы не „осень", а самая настоящая зима, и, ввиду всего этого, мое здоровье настоятельно советует мне в этом году не подвергать себя такому опасному эксперименту. Таким образом, все кончится Венецией и Ниццей, теперь мне прежде всего надо не столько вникать во множество отдельных проблем и разузнавать о них, сколько совершенно уединиться».

20 декабря 1887 года – Карлу фон Герсдорфу:

«Как раз теперь моя жизнь решающим образом оказалась всамом полудне: одна дверь затворяется, другая отворяется. В последние годы я сделал лишь одно: свел счеты с прошлым, покончил с ним, подбил итог, в конце концов, покончил с человеком и вещью и подвел под ними черту. Кто и что у меня остается, теперь, когда я должен приступить к подлинно главному делу моей жизни (обречен приступить…) – вот вопрос вопросов. Ведь, между нами говоря то напряжение, в которому я живу, бремя великой задачи и страсти, слишком велико, чтобы теперь ко мне приступали какие-то новые люди. Пустыня вокруг меня ужасная; по сути дела, я еще могу терпеть людей случайных и совершенно чужих, а также связанных со мною с давних пор или с детства. Все прочие отсеяны или даже отринуты (при этом было много резкого и мучительного)».

О «главном произведении» как таковом здесь речь уже не идет. Близится последний год его мыслительной работы, когда все вокруг пронизывается ослепительным сиянием и в то же время издалека начинает надвигаться безмерное. В 1888 году рабочий план меняется полностью. В первые январские дни 1889 года им овладевает безумие, и 4 января он в знак прощания посылает своему другу и помощнику, композитору Петеру Гасту такую почтовую открытку:

«Моему maestro Pietro. Воспой мне новую песнь: мир преобразился и все небеса преисполнились радости. Распятый».

Несмотря на то, что в этих немногих свидетельствах Ницше выражает самое сокровенное, для нас они в первую очередь являются лишь внешним признаком того глубинного настроя, в котором движутся замыслы главного труда и наброски к нему. Однако попутно надо указать на сами планы и изменения в них, причем тоже имея в виду лишь внешнюю сторону дела. Планы и наброски напечатаны в XVI томе, на 413-467 страницах.

Просматривая их в их последовательности, можно различить три основные позиции: первая приходится на период от 1882 до 1883 годов («Так говорил Заратустра»), вторая – на период с 1885 по 1887 годы («По ту сторону добра и зла», «Генеалогия морали»), третья вбирает в себя период с 1887 по 1888 годы («Сумерки идолов», «Ессе homo», «Антихрист»). Однако это не ступени какого-то развития. Кроме того, все три позиции не отличаются друг от друга и по степени внутреннего содержания; каждая подразумевает целое философии и в каждой скрыто соприсутствуют две другие, но соприсутствуют в своем собственном способе внутреннего оформления и со своим расположением формообразующего средоточия. Именно вопрос об этом средоточии и «терзал» Ницше. После соответствующего обобщения имеющегося рукописного материала этот вопрос не был внешним, он был, хотя Ницше, правда, этого не осознал и не продвинулся в этом направлении, вопросом самообоснования философии. Что есть философия и как она в том или ином случае есть (а речь идет именно об этом), определяется лишь из нее самой, однако это самоопределение возможно лишь тогда, когда она сама уже обосновала себя. Ее самобытная сущность всегда обращается против нее самой, и чем исконнее философия, тем подлиннее в этом обращении она вращается вокруг себя самой, тем шире становится окружность этого круга, достигая до края ничто.