Присутствие в первом значении есть бытие, выражающееся в ότι έστιν: что-бытие, existentia. Присутствие во втором смысле есть бытие, о котором спрашивают τί έστιν: что-бытие, essentia.

Что-бытие и что-бытиераскрываются как способы присутствования, основой чертой которого является ένέργεια.

Но не лежит ли в основе различия между ότι έστιν и τί έστιν другое, более широкое различие, а именно различие между присутствующим и присутствованием? В таком случае первое различие как таковое можно отнести к одной стороне различения между сущим и бытием. Ότι έστιν и τί έστιν называют способы присутствования, поскольку в них присутствующее присутствует в пребывании данного или остается в одном лишь самообнаружении эйдоса. Различение между сущностью и существованием исходит из самого бытия (присутствия). Присутствование имеет в себе различие: оно распадается на чистую близость пребывания и иерархическую структуру эйдоса. Но в какой мере присутствование имеет это различие в себе?

Насколько привычной является дистинкция сущности и существования вместе с дифференцией бытия и сущности, насколько темным является сущностное происхождение этих различий, настолько неопределенной остается структура их взаимопринадлежности. Наверное, метафизическое мышление по своей сути никак не может прояснить загадку этих различий, которые воспринимает как нечто само собой разумеющееся.

Однако поскольку Аристотель мыслит ούσία (присутствие) в первую очередь как ένέργεια, а это присутствие подразумевает не что иное, как то, что позднее в видоизменившемся истолковании называется actualitas, «действительность» и «существование», аристотелевское разъяснение упомянутого различения свидетельствует о предпочтении, которое отдается тому, что позднее будет названо existentia, перед тем, что предстанет как essentia. То, что Платон мыслил как подлинную и для себя единственную сущесть (ούσία) сущего, как присутствие в модусе идеи (είδος), теперь приобретает в бытии второстепенное значение. Для Платона сущность бытия сосредоточивается в κοινόν идеи и тем самым соотносится с έν, которое, однако, как единящее единое по-прежнему определяется со стороны φύσις и λόγος, то есть сосредоточивающего восхождения. Что касается Аристотеля, то для него бытие покоится в ένέργεια, заключенной в τόδε τι. В ракурсе ένέργεια эйдос (είδος) может мыслиться как модус присутствования. Напротив, с точки зрения идеи (ίδέα) данное сущее (τόδε τι) остается непостижимым в его сущести (Τόδε τι есть μή όν – и тем не менее όν).

Сегодня, правда, принято следующим способом объяснять историческую связь между Платоном и Аристотелем: в отличие от Платона, который считает «идеи» «истинно сущим», а единично сущее лишь кажущимся сущим (είδωλον), которое вообще-то не может быть сущим (то есть оно есть μή όν), Аристотель низвел свободно парящие «идеи» с их «надзвездного обиталища» и поместил в действительные вещи. При этом он переосмыслил эти «идеи», назвав их «формами», и стал понимать «формы» как «энергии» и «силы», обитающие в сущем.

Это примечательное, однако неизбежное в ходе развития метафизики объяснение взаимосвязи между Платоном и Аристотелем (в том, что касается мышления бытия сущего) заставляет задать два вопроса. Как вообще мог Аристотель поместить идеи в действительно сущее, не постигнув прежде отдельно данное как подлинно присутствующее? И как мог он прийти к понятию присутствия единично действительного, не помыслив сначала бытие сущего в горизонте изначально уясненного бытийствования бытия из присутствия в несокрытом? Аристотель не привносит идеи (как будто это некие вещи) в единичные вещи: сначала он осмысляет единичное как теперь пребывающее и мыслит его пребывание как особый вид присутствования, а именно присутствования самого эйдоса в предельной актуальности нечленимого, то есть больше не имеющего иерархии эйдоса (άτομον είδος).