Поскольку вся выгода от увеличения стада на одно животное достается скотоводу (в виде молока и мяса для его семьи), а все издержки от этого ложатся на всех других скотоводов (любое дополнительное животное вносит свой вклад в истощение пастбища), он решает увеличить свое стадо на еще одно животное. «Но к такому же выводу приходит каждый из скотоводов, использующих общинный выгон». В этом и состоит трагедия. Все стали пленниками системы, вознаграждающей именно те действия, которые в конечном счете ведут к уничтожению жизненно важных ресурсов.

Хардин добавляет, что люди смутно понимали это с очень давних времен, «возможно, с тех пор, как было изобретено сельское хозяйство или частная собственность на землю»[116]. Трагедию могло бы предотвратить установление «частной собственности или нечто похожее на нее по форме», заключает он. Но такого рода решения его не интересовали. Из его позднейших работ ясно, что он предпочел бы насильственно сократить население, чем вводить частную собственность для решения проблемы. В эссе «Права собственности: творческая переработка фантазии» он утверждает, что с годами «концепция» собственности изменилась и нуждается в том, чтобы ее определили заново, «дав своего рода право представительствовать в суде ландышам, деревьям и всем другим великолепным созданиям природы»[117]. Со временем Закон об исчезающих видах в самом деле придал юридический статус почти 950 видам. Но, как мы увидим в главе 19, его непредусмотренным следствием стало увеличение опасности исчезновения для некоторых из этих видов.

Впоследствии предложенное Хардином соединение бесплатного доступа «открыто для всех» и ограниченного доступа, то есть регулируемых общинных выгонов, стало объектом критики. Первое неизбежно ведет к трагедии (и это признано), а вторая ситуация управляема. Эту аргументацию развивал ряд авторов, особенно Элинор Остром в «Управлении общинными выгонами» (1990), Гленн Стивенсон в «Экономической теории коллективной собственности» (1991) и Мэтт Ридли в «Происхождении добродетели» (1996)[118]. В самом деле, использование общинных земель поддается регулированию – можно установить допустимое число пользователей или совладельцев. Овцеводы могут договориться о предельном числе овец в вересковой долине; чтобы сохранить лес, можно распределить квоты на вырубку деревьев. Но эти меры саморегулирования, делающие коллективную собственность приемлемой, в конечном итоге направлены к ее приватизации. Когда право может быть продано кому-то, изначально не входившему в коллектив, – например, право пасти овец на лугу – оно уже индивидуализировано и содержит одну из важнейших черт частной собственности. Остается лишь сделать последний шаг и документально закрепить формальную приватизацию собственности.

Вначале полагали, что, когда вместо одного владельца выступает много партнеров, коллективная собственность делает излишним надзор и контроль. Считалось, что надзор и контроль – выражение эксплуатации правящего класса, а вовсе не реальная экономическая необходимость, порожденная человеческими слабостями. Полагали, что если все станут партнерами, все будут дружно делать общее дело, а прибыли пойдут в общий котел. Однако, когда трудящиеся становятся совладельцами производства, они зачастую перестают трудиться. Обнаружилось, что управляющие стали нужнее, чем когда-либо прежде, чтобы заставить работать отлынивающих от труда совладельцев. Получилось, что коммуна больше всего похожа на армию, в которой всех рядовых произвели в генералы.

«Главное преимущество частного землевладения в том, что легче заметить присутствие постороннего, чем оценить поведение того, кто имеет право находиться на участке, – заметил Роберт Элликсон из Йельского университета. – Отгонять чужаков легче, чем контролировать поведение тех, кто работает на земле. Вот почему управляющим платят больше, чем ночным сторожам»