В безбожно-безбрежном море Горьковского водохранилища, (где ходуном ходят, будто в Беринговом море, устрашающей крутизны волны) в середине лёта ещё продолжается нерест рыбы. В затопленной лесной низине под ёлочками (почти в лесу) на утренней заре нерестятся краснопёрки. Скупо позолоченные алопёрые рыбки плещутся, булькают в двух шагах от грибных, ягодных мест; на воду падает хвоя со старых сосен, а они трутся о кочи затопленного клюквенного болота. Где раньше гулял на току глухарь, упруго проходил лось, кормились медведь и рябчик, теперь тихая теплолюбивая рыба, обитательница прежних илисто-луговых озерин нашла свое пристанище, игрище для продолжения рода.

Я сижу на смолистых корнях вековой сосны, радуюсь и дивлюсь одновременно: неужели когда-то ходил я по дну этого нерестилища с ягодной корзиной? И почему люди так неохотно верят в преставление света? А не оно ли уж и идёт сейчас? Откуда-то с из-под облачной вершины как из космоса падает на тихую воду, прямо на головы рыб сухая сосновая шишка – рыбёшки испуганно всплескивают, уходят на глубину. А через минуту опять играют, тычут носами, гоняют по солнечному заливу чёрную семенную шишку. Одинокую, как Ноев ковчег.

Когда в тихих заводях зацветают лилии и кувшинки, идут на нерест лини. Самая неторопливая спокойная рыба: никому не мешает, никого не обижает и не обжирает. И нерест у неё проходит тихо, скрытно, без большого шума и плеска. Цветёт липа, идёт сенокос, какое – то золотое медовое время. И линь, золотой увалень, нежится под солнцем в тёплой воде и очень любит царство кувшинок и водяных лилий. В июле лето проникает не только в вершины лип, но и на дно заросших озёр.

Как только отнерестится линь, лето как бы задумывается и начинает исподволь истаивать, утихать, готовясь к завершающей плодоносной поре: поре ягод, грибов, птенцов.

Будничность воды – такая же, как будничность пашни, песков, дороги. К середине лета тоска исходит от реки, берегов, озёр, осоки. Надоедают стрекозы, запах тухлой воды на дне лодки, в которой болтаются рыбья чешуя, остатки травы, водорослей… Всё надоедает: утиный пух и помёт по берегам, запах тины, блеск солнца на воде.

У всех у нас, кто окончил когда-то речное училище в Горьком, молодость отшумела по рекам. И прежде всего на Волге. Было совсем не важно, в каком городе, в каком порту ты проснулся: на Волге – значит дома. Волга была для нас как Свердловка для курсанта Речного училища, особенно она стала «домашней» после последней полугодовой практики, когда мы разъехались по многим портам и пристаням Советского Союза от Сахалина и Амура до Калининграда и Днепра.

Реки различны, но в чём-то удивительно похожи. И жизнь и работа на них схожи. Только вначале всё ново и восхитительно на реке. Потом привыкаешь, потом становится скучно, а потом – безразлично.

А что сейчас? А и теперь никакое плавание, никакие события на реке уже не вызывают больших эмоций во мне – просто деловое разумное отношение ко всему, будто до сих пор работаю на реке.

Давно было. Лет тридцать пять прошло. Тогда ещё и Волга не вся была сплошным застойным морем. Шли мы из Унжи в Волгу, а по ней до Казани, с плотом. Плот большой, полный – почти в четверть километра; нас, плотовщиков, двое. Тесовая будочка у нас с сеном, как шалаш посреди плота; на дерновине, брошенной недалеко от шалаша, дымит костерок под чёрным чайником. Живём. Уже пятый день плывём, привыкли. На рассвете прошли город Горький: пустынная чкаловская лестница, зелёный откос – всё спит.

А мы спали больше днём, чем ночью – отогревались под солнышком, потому что ночами было уже холодно и нас «пробирало» на хилой подстилке под летними одеялами.