Зарывшись поглубже в сено и, прижавшись друг к другу, мы возвращались домой на своем грузовике, но радость от общения с хорошими людьми переполняла, нам хотелось, чтоб и в нашей школе всё было так же ладно, как у степановцев. И мы всё говорили и говорили до самого Наратая.

– Приезжайте к нам в любое время, когда сможете, – говорил, провожая нас, Константин Романович.

Мы обещали приехать, но всё как-то не получалось. И только мною судьба распорядилась, вопреки моим желаниям, так, что через год с небольшим я вернулся в Степановскую школу… в качестве ее директора.

Наратайский период в моей биографии был периодом адаптации и первых уроков, которые можно назвать уроками востребованности. Я адаптировался к местным условиям. Научился обходиться минимумом простой еды и одежды. Не боялся тайги и, хотя с хозяином-медведем не встречался, но волков видел близко. Не боялся морозов.

Ангару с некоторых пор воспринимал как живое существо.

Спал мало. Гулял мало: работа поглощала всё.

Сблизился и сдружился со многими односельчанами, часто был зван ими в гости и бывал во многих домах.

Я сильно привязался к своим ученикам, и мысли почти постоянно были о них. Они платили мне доверием и радостными улыбками, и я отчетливо понимал, что нужен этим детям. Востребован.

Летом 1961 года К. Р. Толкачева перевели в Братск на должность директора новой школы № 8 на Правом берегу. Без Константина Романовича, которого степановцы почитали как отца родного, школа фактически осиротела. Попытки выдвинуть директора из своего коллектива не увенчались успехом. И тогда нашли меня…

Моё первое в жизни директорство в Степановской школе было недолгим, всего один учебный год (1962–1963-й), из которого полгода я провел в Москве на подготовке и защите диплома в МГУ. Но, как первая любовь, первое директорство наложило особую печать на всю мою педагогическую биографию. Именно среди степановцев, благодаря заботливым отношениям и крепкому товариществу, которые сложились между нами, я окончательно осознал свои жизненные приоритеты, которые позволили мне определить свое мировоззрение и основные векторы дальнейшего пути.

С первых дней работы в школе я был окружен такой заботой, душевной теплотой и материнской любовью своих подчиненных и коллег, каких потом я нигде никогда не встречал. Может быть, причина была в том, что в свои 22 года был я для них, 40–45-летних, как сын; может быть, потому, что за время работы с ними я ни разу никому не показывал своей власти, ни разу ни на кого не кричал, ни разу никому не объявлял выговор. Может быть, потому, что я ни разу никого из них не обманул, хотя меня, случалось, обманывали. А может, еще и потому, что был предан своему коллективу всеми своими потрохами, хотя как руководитель я был неумеха и допустил немало промахов. По своим личным качествам и тем коленцам, которые я время от времени выкидывал, я не был образцом поведения. Но мне, как блудному, но любимому сыну все сходило с рук. А когда, бывало, стыд за содеянное жег мои щёки, мои мамочки сочувственно улыбались, но никогда ничего не комментировали, щадя мой директорский авторитет. И я тоже вовсю старался соответствовать их ожиданиям.

Однажды накануне Октябрьского праздника я был приглашен в дом к директору леспромхоза М. А. Горбунову на праздничный вечер. Пришло на вечер и местное начальство, в том числе несколько молодых женщин, собою очень даже недурных. Общество собралось молодое, самому хозяину дома, Михаилу Александровичу, не было, наверное, и тридцати. Веселые разговоры, игривые шуточки, песни, танцы, бесконечные тосты продолжались часов до пяти утра. Уйти, если захочешь, с таких вечеринок почти невозможно. В поселке, где все знают друг о друге всё, зазнаек, гордецов и одиноких монахов не любят. Правда, поскольку утром мне предстояло провести большое мероприятие, можно было, конечно, уйти незаметно, пораньше, хотя бы в час ночи; именно так я стал поступать в более зрелом возрасте, когда мне стукнуло пятьдесят, но в молодые годы я считал это невозможным. Только около шестого часа я добрался до своей квартиры при школе, рухнул на кровать и мгновенно отрубился.