Семь лет я дружил с незнакомою речью
В казахских кибитках,
В калмыцких возах.
Долины Памира, сады Семиречья
Семь раз отцвели у меня на глазах.
Я мёрз или слеп от горячего пота,
Меня малярия трясла через день.
И всё же подруги-друзья, и работа,
И радость, и песня встречали везде.
Мы хату, где выросли, любим. И всё же
Я твёрдо не знаю до нынешних дней,
Донская ль станица мне будет дороже
Иль, может, сады Семиречья родней.

Как бы он сочинял такое, если б три года себе не накинул!

Тогда же, в 1935 году, в стихотворении «В который раз идти на перепутья…» к Уралу и Семиречью прибавляются Днепрострой и некое не названное море, куда, вполне возможно, уходит лирический герой в плаванье:

А я, носивший к Днепрострою камень,
Я видел от Кремля в полуверсте
И лирика с трахомными глазами,
И первый трактор, уходящий в степь.
И всё, что было,
Всё, что есть сегодня,
Солёным ветром бьющее в глаза,
Уходит в море, поднимая сходни,
Чтоб никогда не приходить назад.

В следующем году тема будет продолжена:

В глазах дремучей зеленью рябя,
Шумел Амур, и кедрачи шумели.
Нас было трое молодых ребят,
Небритых сорок дней.
И перед нами
Лежали пади, словно в полусне.
Я вижу их с закрытыми глазами
Сейчас смелей и, чем тогда, ясней.
Я понял дух охотничьей удачи,
Когда, всадив по обух топоры,
Над краем зверьей, сумрачной норы,
На старых кедрах, розовых, как медь,
Мы сделали зарубки, обозначив,
Где людям жить и городу греметь.
(«Город», 1936)

Если бы он стал однажды по-настоящему знаменит, завистники и ревнивцы разыскали бы, разрыли вехи его истинной биографии. Откопали б осмысленную путаницу в датах, ложную беспризорность, брата в добре и здравии, неслучившиеся поездки.

О, как бы в него вгрызались тогда, как бы кусали, как бы выводили на чистую воду! Требовали бы покаяться и замолчать навсегда!

На самом деле всё это значения не имеет – был, не был.

Это – великолепные стихи. Мы же читаем стихи, а не к трудовой награде Шубина посмертно представляем? Стихи – вот. Полнокровные и яростные. Неважно, где он там был, не был. Он уже самим фактом написания стихов – был там, работал на это.

И тем не менее.

Когда б шубинскую биографию на самой беспощадной чистке разобрали бы на самые малые составляющие, в какой-то момент он взял бы да и выложил на стол свою трудовую книжку.

(Чудо, но одна из них сохранилась до наших дней!)

Да, там нет Днепростроя и казахских кибиток.

И тем не менее в трудовой Павла Николаевича Шубина значится: «1 ноября 1931 – 7 марта 1932, место работы: Владивосток. Должность: слесарь».

Он взял – и махнул из Ленинграда во Владивосток! И отработал там четыре месяца! Он там был! Просто когда, спустя год, сочинял стихи, напутал некоторые вещи – такое случается.

Более того.

Вернулся на свой прежний завод и был восстановлен в прежней должности он только 21 ноября 1932 года! То есть семь месяцев неведомо где скитался.

Вот откуда эти семь лет! Каждый месяц – за год шёл!

Быть может, следы его путешествий разыщутся, но пока никаких документальных известий о том периоде в жизни Шубина нет. Трудовая книжка их не зафиксировала, а воспоминаний о том времени никто не оставил.

Может, он и успел в эти семь месяцев, минуя трудовые договоры, поработать пастухом, а то и на шахте – на самой неквалифицированной работе.

С этим – вполне себе весомым опытом – он и вернулся в Ленинград. И шагнул в поэзию.

Домысливая в мелочах и датах, он не обманывал в главном!

Поэтому совершенно спокойно утверждал:

Я говорю суровые слова —
Так жизнь меня большая научила.
И песня, как тугая тетива,
Всегда звонка и так же осторожна,
И, как стрела в груди врага, права.
И, может быть, моя простая сила