14 декабря.

С первого взгляда, с первых слов стало опять с Лелей легко и непрерывно-занимательно, и мне не пришлось сделать ни малейшего над собой усилия. Мы были весь день вместе, я провожал Лелю по разным ее делам и, когда в кафе или на улице оставался один, как-то пустел, высчитывал минуты и ни о чем не думал – такими же пустыми иногда бывают прерывающие театральное представление, нас захватившее, необходимо-скучные антракты: мы стараемся не догадываться, не ждать, не волноваться, как будет дальше. В моих отношениях и разговорах с Лелей есть что-то постоянно-праздничное – мне трудно по своей воле вырваться, ненадолго уйти, я сам с собой хитрю, чтобы как-нибудь отложить нужную мне, от Лели уводящую встречу, и только ее хлопотам и уходам покорно, со скукой, подчиняюсь. Это может довести до нелепости: я сам предложил о ней поговорить с веселым моим старичком (чтобы устроить рисовальщицей в модном доме) и, когда она обрадованно согласилась, сразу представил себе уединенную тоскливую свою поездку и вот, что-то придумав, малодушно поездку отложил.

Сегодняшний разговор с Лелей мне показался особенно увлекательным – она обещала еще вчера рассказать о себе, я прямолинейно поверил ее словам и ожидал «признания» с любопытством, отчасти поощрительно-безжалостным (как в цирке – ей мучиться, мне безопасно слушать и смотреть), отчасти сладостно-боязливым (а вдруг и меня проймет). Не знал, как напомнить ей про обещанное, но Леля сама – кажется, без повода – об этом со мной заговорила:

– Представляю, сколько тетушка вам меня расхваливала и чем постаралась взять. Мне она сказала, что никто лучше вас не умеет слушать и понимать и что у вас, единственного, не бывает потом подмигиваний и намеков. Мне нужна такая надежная понятливость, ее давно не было – вот я на вас и набросилась.

Это не явилось вступлением, и вообще не вышло связного «признания», как я наивно надеялся, но много раз среди разговора мы возвращались к Лелиному прошлому, я наталкивал ее (не упустив ничего из рассказанного когда-то Катериной Викторовной) на различные случаи и отношения, Леля серьезно и подробно мне отвечала и действительно во всем была доверчивой и бесстрашно-откровенной.

Я уже не однажды слыхал о первом Лелином женихе – об его актерской работе и о судьбе – и давно заподозрил, что Катерина Викторовна многого не хотела досказать. Он теперь московская знаменитость, признанно умен, образован и как-то шире своей профессии, что в актерском кругу редко. В то же время говорилось не раз – я даже читал в чьих-то воспоминаниях – о его характере, мрачном, тяжелом, неврастенически-самодурном, о его ссорах и неприятных выходках. У меня – из-за Лели, из-за всего рассказанного Катериной Викторовной – давнее полусоперническое, полувлюбленное к нему влечение: не пропускаю ничего, что можно о нем узнать, и его имя в газетах мне кажется кровно-близким, точно имя любимого поэта или упоминание о России в какой-нибудь иностранной книге. Сегодня было приятно выложить Леле всё, что я о нем слыхал – и щегольнуть своей памятью, и осторожно показать, как много у нас общего. Лелину ответную разрозненную «исповедь» постараюсь соединить в одно, привести в порядок и возможно точнее передать:

– Пять лет подряд мы провели вместе, почти никогда не расставаясь. Он кончал университет, но уже готовился к театру и был необыкновенно, сверхпедантически добросовестен. При этом с самого начала появилась у него «идея», что нам надо быть наравне, что он не должен меня перегонять, и мы, вместо весенних прогулок, любовных объяснений и кутежей, прилежно вдвоем учились, он требовал напряженного во всем участия, заставлял додумывать и доходил до грубости, если я ленилась или не вникала. Мы сразу же сблизились – это продолжалось все пять лет. Вам неприятно и странно: поймите, он от людей отгородился со мною одной – я была ужасно ему предана, не знала, как отплатить, и всё казалось недостаточным. Кроме того, по-книжному я думала, что без «этого» не бывает любовного доверия, взаимной простой искренности, что до «этого» один втайне добивается, другой хочет уклониться, и оба хитрят. Почему мы не поженились, не знаю – он один руководил отношениями и как будто испытывал меня или ждал чего-то. Я считала, что мы на такой душевной высоте, когда всякие внешние вопросы – деньги, замужество, обеспечивание будущего – второстепенны и мелки. В последний год войны он уезжал ненадолго к себе в имение, вернулся и неожиданно объявил, что меня не любит. Перед тем я не видела охлаждения, и, кажется, после меня он никем не был увлечен. Все знакомые, да и Катерина Викторовна, удивлялись, высказывали разные предположения – она, вероятно, вам говорила, – но я ничего не поняла. Может быть, в годы ученичества он хотя и верил в себя, но оставался одинок, непредприимчив, а я эту веру поддерживала. Когда же он начал сближаться с театральными людьми, я стала не нужна. Может быть, причина еще обыкновеннее: всё кончается, и мое время прошло. У меня с тех пор невероятный страх неустойчивости – будто могут у каждого из нас что угодно отнять, и этого никакими силами не вернуть. А он мне кажется недоступно далеким детским идеалом, каким-то умным сном, и совершенно из иного мира – для моего недавнего окружения друг комиссаров, выскочка, большевик.