– Ох, ох!.. – вздыхала Ширяева. – И чего только люди хотят? Царя ни за что ни про что… Ну, а как мужики, про что мужики на селе говорят?

Лёшка замялся:

– Про всякое.

– Ну, а про что такое всякое? Про землю небось говорят?

– Говорят.

– Злодеи! – ругнулась Ширяева. – Разбойники.

Барыню на селе не любили. И за землю брала втридорога – сдавала в аренду за копну из трех снятых. И к барскому лугу не подпускала. А с лесом! Да пропади ты пропадом, этот лес! Дерево не руби, валежник не выноси, грибы, ягоды не собирай.

– Мое! – чуть что кричала Ширяева. – Что хочу, то и делаю!

О разделе помещичьей земли в Голодай-селе заговорили сразу же после Февральской революции. Шумели много. Дыбов предлагал идти и немедля землю брать силой. Прасковья Лапина, так та за то, чтобы и вовсе прогнать Ширяеву. Дед Качкин заговорил о возможном выкупе. Однако многие колебались. А тут из уезда прибыл представитель. Собрали мужиков к собакинскому дому, и приехавший выступил с речью. Говорил долго: и о русском мужике – вековом кормильце, и о славном народе-богатыре, и о власти народной.

Развесили мужики уши, стоят слушают. Хорошие, сладкие речи. Кончил представитель выступать, а о земле – ни слова.

– А как же по вопросу земли? – сунулся дед Качкин.

– С землей? – Представитель задумался. И снова принялся говорить, опять долго и очень красиво. Произносил слова диковинные и непонятные. Запутал мужиков вконец, и те поняли только одно: землю самим не трогать – ждать Учредительного собрания.

Что такое Учредительное собрание, когда соберется и зачем его ждать, приехавший не объяснил.

Расходились мужики возбужденные.

– Чего ждать? – выкрикивал Дыбов. – Брать землю – и крышка!

– Гнать Ширяеву взашей!

– Громить мельницу!

Пошуметь мужики пошумели, однако на этот раз разошлись по домам.

Помещицу Олимпиаду Мелакиевну одолевали разные недуги: то голова, то печень болит, то неожиданно в барском боку заколет. А самое страшное: мучилась Ширяева по ночам – страдала бессонницей.

И барыня вспомнила Лёшку. Вызвала.

– Так ты, говоришь, у аптекаря служил?

– Служил.

– Толк в порошках понимаешь?

– Понимаю.

– Поедешь в город, – сказала Ширяева, – за лекарствами.

Дед Сашка забегал, засуетился. «Во как. Повезло, – радовался. – Приметила, значит, внука». Запряг старик лошадей. Настелил побольше соломы. Тронулись. В дороге дед Сашка заговорил о болезнях.

– Оно конечно, – рассуждал старик, – хворь – вещь поганая. Человек ли, зверь ли, птица – каждый от нее, проклятой, мучается. Только мнение мое такое – барыня наша прикидывается.

– Как – прикидывается? – не понял Лёшка.

– Очень тебе даже просто, – ответил старик. – Ничего у нее не болит. Это так, для фасону. Ширяевы – они все такие. И барыня прошлая тоже всё головой мучилась. А дожила до девяноста годов. Живучие, гады…

Наслушавшись дедовых речей, Лёшка устроил такое: вернувшись домой, смешал порошки – те, что от головы, с толченым перцем, те, что для сна, с сушеной горчицей. Понес барыне.

– Так какие от головы? – спросила Ширяева.

– Вот эти.

– А от бессонницы?

– Эти.

– Хорошо. Вот от головы мы и попробуем.

Налила Олимпиада Мелакиевна в стакан воды, развернула порошок, поднесла ко рту, высыпала на язык. И вдруг барыню словно громом ударило: перекосилась, закашлялась и выплюнула всё.

Перевела Ширяева дух.

– Ты что за гадость привез? – набросилась, негодуя, на Лёшку.

– Так, так полагается. Так в Питере… Графиня Потоцкая их принимает. Это самые что ни на есть лучшие порошки, – уверяет Лёшка. Уверяет, а сам искоса поглядывает на помещицу: боится, не схватила бы лежащую на столе скалку.