Руки его дрожали. И у Люды у самой стали дрожать руки. Она подумала о том, что не стоит ей прогуливать институт и лучше ходить на эти занятия, чем умереть.

– А кота я все равно замурую, – прошептал Леонид.

– Напрасно. Не делай этого.

– Почему напрасно? Я еще, может, очень долго проживу, лет 20, но не больше. Приятно жить, когда рядом с тобой в стене сидит труп, пусть даже кота. Ведь кот тоже живое существо.

– Да, да, ты проживешь лет 20, – пробормотала Люда, взглянув в его глаза, полные слез.

– А что будет с котом после смерти, ты знаешь, читала? – спросил он.

– Читала немного.

– Читала! – злобно прервал Леонид. – А я вот знаю.

– Ни в какую общую родовую душу они не вливаются, Лень, – тихо ответила Люда. – А существуют индивидуально, но в общем мировом потоке кармы своего рода.

– Ишь, загнула, ученая! – усмехнулся Леня. – Да они стучат по ночам, если ты хочешь знать! Мертвыми лапками по стене дома – потому что жить хотят. Вот что! А самые главные среди них мяукают, когда кто-нибудь хороший среди людей умирает. Если в агонии, перед самой смертью, за 2–3 минуты до конца услышишь мяуканье – это значит тебя покойные коты зовут. К себе. И тогда надо идти, идти к ним… навсегда… В них тоже есть Бог… навсегда… навсегда.

И Леонид разрыдался.

Людочке до ужаса стало жалко его, так что самой захотелось умереть. Она обняла его, зацеловала. И стала яростно говорить о вере, о том, что спасение – только в ней, это проверено тысячелетиями, так было и так будет. «Ты веришь, – бормотала она, целуя и лаская брата, – ведь без веры нельзя умирать?!»

Но Леня посмотрел на нее изумленно-холодными глазами и даже несколько отчужденно.

– Неужели ты думаешь, что я не верующий? – спокойно и высокомерно спросил он, и слезы исчезли в его глазах. – Я верю, но не в этом дело.

– Что ты говоришь, как же не в этом дело?! – вскричала Люда.

– Я умираю, умираю! – закричал вдруг Леонид, и он, вскочив со стула, опять забегал по комнате, крича так, как будто вера – это одно, а его смерть – совсем другое. Кончил кричать он как-то мертво и пусто, сел, выпил чай из блюдца и захохотал.

Люда в ответ тоже захохотала. Так и хохотали они, брат и сестра, одни в этой комнате.

– Ты знаешь, – прервав, начала Люда. – Одному моему приятелю удалось съездить в Индию, и он встретил там Гуру. Учитель спросил его, что он больше всего боится в жизни. Мой приятель ответил, что смерти. В ответ индус так захохотал, просто невероятно, он хохотал почти четверть часа, настолько ему было дико – что человек боится такой ерунды, такого простого перехода, как смерть.

– Лучше бы он хохотал не над смертью, а над жизнью, – мрачно ответил Леня. – Все равно для меня смерть – загадка и ужас, пусть хоть вся Индия хохочет над этим! А вот над жизнью пора, пора уже давно похохотать, Люда…

– Да, непонятно еще, над чем и почему этот индус смеялся, – заметила Люда. – Потому что другой индус, которого встретил там мой приятель, на вопрос о смерти только молчал, и серьезно так молчал, чтобы понятно было, что есть в смерти какая-то «заковычка»… А впрочем, темна вода, кто его знает…

– Да что ты все о смерти и о смерти, – огрызнулся Леонид. – Как будто у тебя диагноз, а не у меня. Над жизнью хохотать надо – вот над чем! Вот что непонятно.

– Да не вместим мы этого никогда, Леня, – миролюбиво отметила Люда, прихлебывая чай. – Не вместим. Блок, величайший поэт нашего века, но все же не выдержал, помнишь: «Пускай хоть смерть понятней жизни…» Где уж другим выдержать.

– Да что ты мне все о поэтах. Были ли они, не были… У меня свой талант есть. Свой! – вдруг закричал, покраснев, Леонид. – Свой талант! И что, что, что мне делать?!