Прошло три дня. Обжился Гришатка на новом месте. Оставили его тут же, при «царском дворце». Только не наверху, а внизу, в пристройке, на кухне, у государевой поварихи Ненилы.

– Заходи, располагайся, – сказала Ненила. – Чай, и место и миска тебе найдутся.

Постригли Гришатке голову вкруг – по-казацки. Хлопуша притащил полушубок. Ненила где-то достала новые валенки. Хоть и велики валенки, хоть и плохо держатся на ногах, зато точь-в-точь такие же, как у самого царя-батюшки, – белые, кожа на задниках.

Стал Гришатка гонять по слободе. Слобода большая. И с каждым днем все больше и больше. Валит сюда народ со всех сторон. Наскоро ставят новые избы, роют землянки. Людей – словно на торжище! Казаки, солдаты, татары, башкиры.

Одних мужиков – хоть море пруди.

Бежит Гришатка по бердским улицам.

– Привет казаку! – кричат пугачевцы.

– Ну как генерал Рейнсдорп?

– Скоро ли крепость сдастся?

Вернется Гришатка домой. Накормит его Ненила. Погреется мальчик и снова к казакам и солдатам.

Знают в слободе про Гришатку все: и как он был за голосистую птицу, и как в Ганнибалах ходил, и как выбивал губернатор о Гришаткино темя трубку.

Знают про Тоцкое, про лютое дело офицера Гагарина. И про Вавилу знают, и про парикмахера Алексашку, про Акульку и Юльку, про деда Кобылина.

Известнейшим человеком на всю слободу оказался Гришатка.

«Дитятко», – называет его Ненила.

– Ух ты, прибёг! Царя заслонил. Жизнь свою ни в копейку, – восторгается Гришаткой Хлопуша.

– Казак, хороший будет казак! – хвалят мальчика пугачевцы.

Утро. Мороз. Градусов двадцать, но тихо, безветренно.

Поп Иван, священник пугачевского войска, приводит вновь прибывших в Берды к присяге.

Крыльцо «царского дворца». Ковер. В кресле сидит Пугачев. Рядом, ступенькой ниже, в поповской рясе поверх тулупа, свечкой застыл священник Иван. Лицо ястребиное, строгое. Перед крыльцом полукругом человек триста новеньких. Среди них и Гришатка. Все без шапок. Кто в армяке, кто в кацавейке, кто в лаптях и онучах, лишь немногие в валенках.

– Я, казак войска государева, обещаюсь и клянусь всемогущим Богом… – начинает густым басом священник Иван.

– Я, казак войска государева, обещаюсь и клянусь… – в одну глотку повторяют стоящие.

– Я, казак войска государева… – шепчет Гришатка.

– Клянусь великому государю-императору Петру Третьему Федоровичу служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, – продолжает поп Иван.

– Клянусь великому государю… – разносится в морозном воздухе.

– Служить до последней капли крови, – повторяет Гришатка.

Проходит четверть часа. Присяга окончена.

Пугачев поднимается со своего места, кланяется в пояс народу.

– Детушки! – Голос у Пугачева зычный, призывный, Гришатку аж дрожь по телу берет. – Молодые и старые. Вольные и подневольные. Русские, а также разных иных племен. Всем вам кланяюсь челом своим государевым. Царская вам милость моя, думы мои вам и сердце.

– Долгие лета тебе, государь, – несется в ответ.

– Детушки, – продолжает Емельян Иванович, – не мне клянетесь – себе клянетесь. – Голос его срывается. – Делу великому, правде великой, той, что выше всех правд на земле. В синь-даль вас зову, в жизнь-свободу. Иного пути у нас нетути. Не отступитесь же, детушки, не дрогните в сечах, не предайте же клятву сию великую.

И из сотен глоток, как жар из печи:

– Клянемся!

– Клянемся!

– Клянусь! – шепчет Гришатка.

– Гришатка, Гришатка! – позвала Ненила. – Собирайся, с государем в баню пойдешь.