При этом он неуклюже переступает с ноги на ногу на сбитых набок каблуках, спиной, как шелудивый хряк, чешется о близкий твердый предмет и с достоинством дымит сигаретой «Прима». Но хмель улетучивается. И Ефимка становится прежним – рассеянно-озлобленным, мнительным, неуверенным в себе. Косолапой походкой ломает, губит обувь.
Потемну он прибился в старенький вагончик грузчиков мясокомбината. Они отдыхали после погрузки в вагон-рефрижератор говяжьих туш. На электроплите в большой сковороде жарилось мясо. Ефимка перепугался, когда открылась дверь и в помещение ввалилось чудовище: из-под брезентового плаща торчали копыта, а сверху – рога! Горбоносый здоровяк-мужик бросил забитого и освежеванного бычка на пол. Вскоре бычок был полностью разрублен, разрезан и продан «нуждающемуся населению». Сковороду с жареным мясом поставили на стол для общего пользования. По кругу пошла литровая кружка с самогоном. Разгорелся галдеж. Горбоносый, довольно причмокнув губами, кобелиному злорадно осклабился:
– Надысь с одной бабой я… Дак она ажник плакала от удовольствия – вот как наголодалась! – Перевел дух и добавил: – Кстати, ее горе-супруг тут находится.
Мужики-женатики нервно задвигались, засопели и всяк из них мысленно ахнул: не он ли? А Ефимка всех громче ахнул!
Когда брел домой, тягостно думал. По его убеждению, Лариса изменяла ему на всю катушку! Он заметил, как только у нее заканчивались месячные, то она тут же умыкивалась в командировку. Еще примета, тайком покопался в ее «походней» сумке и в коробочке с пузырьком валерьянки обнаружил презерватив – запаслась на дорожку!
– Презерватив… от сердца! – ворчал он. И еще дремучее, заполошнее становилось у него на душе. И в ней, будто в кромешной ночи гнойно-кровавого цвета сполохи, что вызывало вспышки недоброй, пьяной ревности. Он каблуками гремел по асфальту, из-под которых, как от точильного камня, пучками сыпались искры.
На колодке сидел пожилой, но крепкий в плечах Дубинин. Курил на сон грядущий. Ефимка же понял на свой лад: «Поджидает мою Лариску… Попал впросак! Щас я его…» Остановился. Недовольно произнес:
– Ты вот чего, Дубина… Ты к моей бабе не приставай, а то я тебе…
Дубинин не осерчал:
– Дурак ты, Ефимка. Кулаком грозишься… Да я одним щелбаном по лбу… Сядь. И послухай.
– Ну сел.
– Знаю, что ты Ларису к каждому мужику ревнуешь. И ко мне, старику, прилепил. А тут, милок, все просто… Тут кулаком не поможешь. Нет. Запомни это.
– А чем же?
– А вот тем, что у тебя в портках… Понял? Ступай отоспись. А утром пораскинь умом… ежели им тебя бог не обделил. И вот что… Брось пьянку!
Ефимка не через калитку, а через изгородь полез. Затрещали планки штакетника, разорвалась одежда. Спиной привалился к завалинке. Засыпая, вздохнул:
– Уши из-за нее обморозил… Яблоко… надкусанное было яблоко… Че ж так хреново устроено на белом свете… нес-пра-вед-ливо…
Дочь
Мы ждали дочь из Волгограда. Весь день стряпали, убирали квартиру. Все делали с особым желанием, старанием. Жена нетерпеливо поглядывала на часы:
– Аль батарейки сели? Стрелки медленно движутся.
– А ты не думай…
– Да как же… Вон и ветер начался. Пойди коврик выбей на снегу. И глянь, что там за погода.
Я вышел во двор. В лицо мне полыхнуло морозом. Вершина соседнего тополя мельтешила ветками, сдавленно шумела, как поток воды с крыши. Неведомо с какой стороны дуло, откуда сыпалась снежная пыль.
– Метель начинается.
– Метель? – испуганно переспросила жена и бросилась к окну.
– Может, затихнет, – попытался я успокоить.
– Какой там! Потемнело вон… Господи, господи…
– Не волнуйся.
– Че ж не волноваться? Надо что-то предпринимать. Не стой столбом!