Этим доводом, о господин и повелитель, я Вам заявляю, что Вы развернули сети, дабы меня захватить, а это вынуждает меня действовать, сообразуясь с природой Ворона. Ведь Ворон не кормит своих птенцов, пока они не покроются, как и он, черными перьями. И еще я могу Вам сказать, что, поскольку я выступаю против Вашего расклада, а Вы – против моего, мы соперничаем в силу воли и обычая, но я не хочу уж так враждовать с Вашими усилиями, как Вы противитесь моим. Вы далее говорите, что у Ворона есть еще одно свойство, которое вроде бы должно меня исправить. Но мне кажется, хоть Вы и утверждаете, что Ворон ест труп через отверстия глаз и достает мозг, это противоречит Вашим же словам. Ведь хотя любовь ловит и дам, и мужчин глазами, из этого не следует, что Ворон похож на любовь. Я бы сказала, что глазами сердца нужно уметь отличать любовь от ненависти. Ибо когда человек обретает содействие от своих же органов, а их его лишают прежде всего, это следует, конечно, считать проявлением неприязни. И поскольку я уразумела, о господин и повелитель, что разум как мужа, так и дамы расположен в мозгах, а Ворон лишает их рассудка, клюя глаза, я бы сказала, что это признак ненависти, а с любовью сравнить никак не могу, только с коварством.

Так вот я говорю, что посмотрю на первое свойство Ворона: не узнав сперва, в чем Вы со мною согласны, я сама не соглашусь исполнить Вашу просьбу, как Лев имеет не то свойство, чтобы соглашаться на просьбы, а этому Вы же меня и обучили. И я поняла, что когда Лев ест свою жертву, а человек следует мимо, хищник нападает только, если проходящий на него глянет. Потому я с убеждением утверждаю, что не взгляну ни на вредоносное, ни на бесполезное. Пойду-ка своей дорогой, туда, где лучше, да если смогу, поправлю то, что было плохо сказано или понято, как даже сам Лев поступает. Ведь Львица, насколько я поняла из Вашей истории, рожая, изводит из себя лишь мясной ком, который, по мнению Льва, неверно изображает его черты. Поэтому Лев ходит вокруг и языком придает тому правильный образ. Я страстно желаю так и делать, о мой господин и повелитель. Если случилось мне нечто сказать не вполне понятное, то есть достаточно не обдуманное, я хотела бы ходить вокруг, пробуя на вкус и на слух, в согласии с изложенным в Ваших словах учением.

Еще привлекает мое внимание услышанное о Горностае, а именно, что он зачинает сквозь ухо, но рожает через рот. До чего же это важно – зачинать ушами и рожать ртом! Ведь от вида зачатия происходит глубокий страх сильных мук при произведении на свет. О Господи Боже мой! Иным стоит быть поосторожнее. Ибо от них можно зачать услышанное, а рожать будет так страшно и опасно! Они, эти «иные», роняют слова, которые должны были бы всю жизнь держать при себе. Ведь правда же, нельзя поступить хуже, чем породить нечто неподобающее, от чего даже царство может погибнуть. Боже, я так этого боюсь, что даже не знаю, как с собой посоветоваться. Если бы я произносила что-нибудь зачатое ухом и рожала бы ртом, оно, опасаюсь, было бы ядовитое, и ему следовало бы умереть, как, говорят, случается с Горностаевыми детками. Ведь если их отобрать у матери, отнять у них жизнь и вернуть, Горностаиха знает, как их воскресить. Но я, конечно, этого не могу, не училась.

Потому я должна тем вернее остерегаться, что нет у меня мудрости Птицы Каландр, о которой я от Вас услыхала. У нее ведь такая природа, что она знает о больном, поправится тот или умрет, и я так от Вас уразумела, что если принести эту птицу перед лицо заболевшего в постели, то она отвернется, когда судьба ему помереть, но чудесным образом будет смотреть прямо в очи, если должен выздороветь. Оттого я говорю, что будь я мудра, как Каландр, то не опасалась бы рожать, зачавши любым способом.