– Ах, вот это уж он напрасно, – сказал Захария, – напрасно!

– Но позвольте же; пришли они в столовую, архиерей стал пред иконой и зачитал, и читает, да и читает молитву за молитвой. Опять час прошел; тощий гость как с ног не валится.

«Ну, теперь подавайте», – говорит владыка. Подали две мелкие тарелочки горохового супа с сухарями, и только что офицер раздразнил аппетит, как владыка уже и опять встает. «Ну, возблагодаримте, – говорит, – теперь Господа Бога по трапезе». Да уж в этот раз как стал читать, так тот молодец не дождался да потихоньку драла и убежал. Рассказывает мне это вчера старик и смеется: «Сей дух, – говорит, – ничем же изымается, токмо молитвою и постом».

– Он и остроумен и человек обращения приятного и тонкого, – уронил Туберозов, словно его тяготили эти анекдотические разговоры.

– Да; но тоже кряхтит и жалуется, что людей нет. «Плывем, говорит, по глубокой пучине на расшатанном корабле и с пьяными матросами. Хорони Бог на сей случай бури».

– Слово горькое, – отозвался Туберозов.

– Впрочем, – начал снова Туганов, – про ваш город сказал, что тут крепко. «Там, говорит, у меня есть два попа: один умный, другой – благочестивый».

– Умный, это отец Савелий, – отозвался Захария.

– Почему же вы уверены, что умный – это непременно отец Савелий?

– Потому что… они мудры, – отвечал, конфузясь, Бенефактов.

– А отец Захария вышли по второму разряду, – подсказал дьякон.

Туберозов покачал на него укоризненно головою. Ахилла поспешил поправиться и сказал:

– Отец Захария благочестивый, это владыка, должно быть, к тому и сказали, что на отца Захарию жалоб никаких не было.

– Да, жалоб на меня не было, – вздохнул Захария.

– А отец Савелий беспокойный человек, – пошутил Туганов.

Минута эта представилась Препотенскому крайне благоприятною, и он, не упуская ее, тотчас же заявил, что беспокойные в духовенстве это значит доносчики, потому что религиозная совесть должна быть свободна. Туганов не постерегся и ответил Препотенскому, что свобода совести необходима и что очень жаль, что ее у нас нет.

– Да, бедная наша Церковь несет за это отовсюду напрасные порицания, – заметил от себя Туберозов.

– Так на что же вы жалуетесь? – живо обратился к нему Препотенский.

– Жалуемся на неверотерпимость, – сухо ответил ему Туберозов.

– Вы от нее не страдаете.

– Нет, горестно страдаем! вы громко и свободно проповедуете, что надо, чтобы веры не было, и вам это сходит, а мы если только пошепчем, что надо, чтобы лучше ваших учений не было, то…

– Да, так вы вот чего хотите? – перебил учитель. – Вы хотите на нас науськивать, чтобы нас порешили!

– Нет, это вы хотите, чтобы нас порешили.

Препотенский не нашелся ответить: отрицать этого он не хотел, а прямо подтвердить боялся. Туганов устранил затруднение, сказав, что отец протопоп только негодует, что есть люди, поставляющие себе задачею подрывать в простых сердцах веру.

– Наипаче негодую на то, что сие за потворством и удается.

Препотенский улыбнулся.

– Удается это потому, – сказал он, – что вера роскошь, которая дорого народу обходится.

– Ну, однако, не дороже его пьянства, – бесстрастно заметил Туганов.

– Да ведь пить-то – это веселие Руси есть, это национальное, и водка все-таки полезнее веры: она по крайней мере греет.

Туберозов вспыхнул и крепко сжал рукав своей рясы; но в это время Туганов возразил учителю, что он ошибается, и указал на то, что вера согревает лучше, чем водка, что все добрые дела наш мужик начинает помолившись, а все худые, за которые в Сибирь ссылают, делает водки напившись.

– Впрочем, откупа уничтожены экономистами, – перебросился вдруг Препотенский. – Экономисты утверждали, что чем водка будет дешевле, тем меньше ее будут пить, и соврали. Впрочем, экономисты не соврали; они знают, что для того, чтобы народ меньше пьянствовал, требуется не одно то, чтобы водка подешевела. Надо, чтобы многое не шло так, как идет. А между тем к новому стремятся не экономисты, а одни… «новые люди».