«Вот и отлично, – подумала Бизюкина. – По крайней мере есть хоть одна комната, где все совершенно как следует». Затем она сделала на письменном столе два пятна чернилами, опрокинула ногой в углу плевальницу и рассыпала по полу песок… Но, Боже мой! возвратясь в зал, акцизница заметила, что она было чуть-чуть не просмотрела самую ужасную вещь: на стене висел образ!

– Ермошка! Ермошка! скорей тащи долой этот образ и неси его… я его спрячу в комод.

Образ был спрятан.

– Как это глупо, – рассуждала она, – что жених, ожидая живую душу, побил свои статуи и порвал занавески? Эй, Ермошка, подавай мне сюда занавески! Скорей свертывай их. Вот так! Теперь сам смотри же, чертенок, одевайся получше!

– Получше-с?

– Ну да, конечно, получше. Что там у тебя есть?

– Бешмет-с.

– Бешмет, дурак, «бешмет-с»! Жилетку, манишку и новый кафтан, все надень, чтобы все было как должно, – да этак не изволь мне отвечать по-лакейски: «чего-с изволите-с» да «я вам докладывал-с», а просто говори: «что, мол, вам нужно?» или: «я, мол, вам говорил». Понимаешь?

– Понимаю-с.

– Не «понимаю-с», глупый мальчишка, а просто «понимаю», ю, ю, ю; просто понимаю!

– Понимаю.

– Ну вот и прекрасно. Ступай одевайся, у нас будут гости. Понимаешь?

– Понимаю-с.

– Понимаю, дурак, понимаю, а не «понимаю-с».

– Понимаю.

– Ну и пошел вон, если понимаешь.

Озабоченная хозяйка вступила в свой будуар, открыла большой ореховый шкаф с нарядами и, пересмотрев весь свой гардероб, выбрала, что там нашлось худшего, позвала свою горничную и велела себя одевать.

– Марфа! ты очень не любишь господ?

– Отчего же-с?

– Ну, «отчего же-с»? Так, просто ни отчего. За что тебе любить их?

Девушка была в затруднении.

– Что они тебе хорошего сделали?

– Хорошего ничего-с.

– Ну и ничего-с, и дура, и значит, что ты их не любишь, а вперед, я тебя покорно прошу, ты не смей мне этак говорить: «отчего же-с», «ничего-с», а говори просто «отчего» и «ничего». Понимаешь?

– Понимаю-с.

– Вот и эта: «понимаю-с». Говори просто «понимаю».

– Да зачем так, сударыня?

– Затем, что я так хочу.

– Слушаю-с.

– «Слушаю-с». Я сейчас только сказала: говори просто «слушаю и понимаю».

– Слушаю и понимаю; но только мне этак, сударыня, трудно.

– Трудно? Зато после будет легко. Все так будут говорить. Слышишь?

– Слышу-с.

– «Слышу-с»… Дура. Иди вон! Я тебя прогоню, если ты мне еще раз так ответишь. Просто «слышу», и ничего больше. Господ скоро вовсе никаких не будет; понимаешь ты это? не будет их вовсе! Их всех скоро… топорами порежут. Поняла?

– Поняла, – ответила девушка, не зная, как отвязаться.

– Иди вон и пошли Ермошку.

«Теперь необходимо еще одно, чтоб у меня здесь была школа». И Бизюкина, вручив Ермошке десять медных пятаков, велела заманить к ней с улицы, сколько он может, мальчишек, сказав каждому из них, что они у нее получат еще по другому пятаку.

Ермошка вернулся минут через десять в сопровождении целой гурьбы оборванцев – уличных ребятишек.

Бизюкина оделила их пятаками и, посадив их в мужнином кабинете, сказала:

– Я вас буду учить и дам вам за это по пятачку. Хорошо?

Ребятишки подернули носами и прошипели:

– Ну дак что ж.

– А мы в книжку не умеем читать, – отозвался мальчик посмышленее прочих.

– Песню учить будете, а не книжку.

– Ну, песню, так ладно.

– Ермошка, иди и ты садись рядом.

Ермошка сел и застенчиво закрыл рот рукой.

– Ну, теперь валяйте за мною!

Как идет млад кузнец да из кузницы.

Дети кое-как через пятое в десятое повторили.

– «Слава!» – воскликнула Бизюкина.

– «Слава!» – повторили дети.

Под полой три ножа да три острых несет. Слава!

Тут Ермошка приподнял вверх голову и, взглянув в окно, вскрикнул: