Внутри ей пришлось пробираться через тесноту, образованную множеством плотно стоящих друг к другу столиков. Сколько раз она билась об эти углы и жаловалась отцу на синяки? Жаловалась и требовала сделать углы округлыми, чтобы добавить Норе уюта. Отец возражал, говоря, что это салун, а не модная питерская кофейня, и люди здесь пьют самогон, а не кофе, и едят жареное мясо, борщ и сало, а не круассаны и заварные пирожные. Потом его буквально передёргивало всего – в этот момент он, должно быть, представлял, как посетители его Норы вдруг перейдут на кофе с круассанами. Тогда Ксения, а тогда ещё Ксюшенька, спрашивала, что такое Питер, что такое кофейня, и что такое круассан. Отец говорил, что ей это знать ни к чему и удосуживался только объяснить, что такое круассан. Ну а потом она шла вытирать столы. И сейчас, проходя между ними, она видела саму себя, вспоминая, как ползала здесь, под столами, с тряпкой и щеткой в руках. Привычная обстановка навевает ностальгию, но такие воспоминания не всегда приятны. Да, она с теплотой в душе вспоминала те дни, когда была рядом с отцом, но стоило ей вспомнить об этом, как она начинала буквально ощущать тот запах, всю ту вонь, от которой она каждый вечер пыталась избавиться, вымывая руки по несколько раз после рабочего дня.

– О, наконец-то! Ты где пропала? – отец, спускаясь по лестнице со второго этажа, заметил её и, окликнув, выдернул из забытья, – А я уже распереживался. Компот не закончился у тебя? – старик подошёл к дочери и стиснул её в своих узловатых руках.

– Нет, – едва выдавила Ксения, задыхаясь в крепких объятиях отца, – У меня твои компоты половину кельи заняли уже. Доброе утро, пап, – она чмокнула отца в щеку.

– Доброе, солнышко, доброе. Молодец, пей. Там витамины, польза, ну ты знаешь.

Они встали друг напротив друга. Возникло неловкое молчание. Ксения знала, что сейчас, в этот момент, он должен пригласить её наверх, но отец почему-то не делает этого. Егор Викторович всегда был сильным, достойным человеком и грозным противником любому, кто посмеет задеть его или Ксению, однако, скрывать и врать такие люди как он умеют редко. Так же редко они меняют привычный им порядок вещей.

– Значит у тебя, – поняла Ксения, а её хитрые глаза поймали честный отцовский взгляд.

– Ты о чём? – отец снял с плеча полотенце, вытер руки и улыбнулся, щурясь так, будто его цыганка на рынке обманула, – Как догадалась?

– Не предлагаешь подняться.

– Вот ты!.. Лиса. Ну пойдём, поднимемся. Никит! – позвал он, – Поднимись, пригляди пока!

– Так точно, Егор Викторович! – крикнул мальчишка откуда-то снизу, скорее всего из подвала.

– Он у тебя вообще спит когда-нибудь? Половина седьмого, а ты его уже работать заставляешь.

– Никто никого не заставляет, – старик отмахнулся, – Он здесь по своему личному желанию. Он сам приходит и сам уходит, – возразил Егор.

– Учишь его, как Димку?

– Незачем. Пусть живёт обычной жизнью.

– Это тоже нужно уметь.

– И то верно, – усмехнулся отец, оглядываясь на поднимающуюся позади дочь, – Ну, бывает. Как раз житейским мелочам. По хозяйству там, как вещи починить, как в людях разбираться, ну и всякое такое.

Около двери они остановились. Егор достал ключи, повернул скрипучую ручку, и позволил Ксении войти первой. В её жизни могло измениться что угодно, какие угодно перемены могли наступить совершенно неожиданно, но её комната, порядок в которой бережно сохранял отец всё это время, казалось, не изменится никогда. Неизменность этого места всегда оказывала на неё такое впечатление, будто проходя через дверь, она выходит из машины времени, перенёсшей её на семь лет назад. В те времена, когда каждый день был наполнен уютом и спокойной, приятной предсказуемостью. В те времена, когда она ещё не знала смерти и не видела её своими глазами. Не приносила в своих руках или на подошве сапога. Но сегодня этому порядку, к которому она привыкла, суждено было быть нарушенным.