20 декабря 1941 года

В 00:10 из штаба дивизии поступил приказ о выступлении полка для занятия исходного положения перед атакой. Само наступление должно было начаться в половине седьмого утра, но уже в два часа ночи стало понятно, что все идёт не так, как прописано на бумаге. Солдаты выстраивались поротно, толкаясь на тесном пятачке у Пулковской обсерватории, натыкались друг на друга в темноте, падали, ослабев от голода, нагруженные сверх меры ящиками с патронами, гранатами, запалами, флягами со спиртом, пулемётами, волокушами, прочим военным имуществом. Утоптанные тропинки, ведущие к траншеям первой линии обороны, не вмещали такого количества людей, роты уходили в сторону, прорываясь по целине, бойцы проваливались по пояс в снег и буквально вгрызались в каждый метр пути.

Стук винтовок и ящиков, скрип снега от сотен ног, разом пришедших в движение, приглушённый мат командиров, – весь этот поток звуков держал в напряжении, вызывая в душе солдата чувство растерянности, богооставленности.

Первый батальон только к шести часам утра начал занимать позиции на исходном рубеже напротив высоты «полтора», сильно отстали тылы с боеприпасами. Командиры взводов подгоняли своих бойцов, тут же в спешке разливали спирт в котелки, раздавали патроны и гранаты. Всеобщее возбуждение приглушало страх. Вся эта суета не могла ускользнуть от внимания немцев, по всей линии фронта в небо чаще стали взлетать осветительные ракеты. Проснулись пулемёты, на ощупь пробуя пристрелянные заранее точки.

Второй батальон опаздывал.

На командном пункте полка рвал и метал майор Никифоров, выговаривая в трубку командиру первого батальона:

– Я вам ноги поотрываю… Под трибунал захотел? Вы атаковать уже должны! Вы мне докладывать уже должны, что взяли высоту!..

Сосед справа – 296-й стрелковый полк 13-й стрелковой дивизии – начал наступление ровно в шесть тридцать; в районе Венерязи и хутора Туйполово затрещали станковые пулемёты из немецких дзотов, миномётные батареи противника открыли огонь по наступающим порядкам полка. А первый батальон у Никифорова ещё продолжал подготовку к атаке, второй батальон так и не добрался до исходного рубежа.

Зазвонил телефон на КП. Трубку сняла молодая телефонистка с глазами испуганного оленёнка:

– Товарищ майор, командир дивизии на линии…

Комдива Никифоров боялся как огня. В его присутствии словно камень царапал гортань, пропадали все заготовленные для доклада слова, и майор впадал в ступор, как кролик перед удавом.

На должность командира дивизии полковник Корнилов был назначен три недели назад, до этого служил в органах, был заместителем начальника 4-го отдела Управления НКВД по Ленинградской области, координировал диверсионно-разведывательную работу. Он никогда не кричал на подчинённых, говорил спокойно, менялись лишь уровни металла в голосе. Но за каждым его словом таилась нешуточная внутренняя сила и готовность стереть в порошок любого, кто встанет у него на пути. Сам сухопарый, высокий, с зачёсанными назад густыми тёмно-русыми волосами. Взгляд его холодных серых глаз из-под густых бровей не казнил, не миловал, не оценивал; наоборот, казался пустым и равнодушным. Но если Корнилов разочаровывался в человеке – тот переставал для него существовать, от такого человека полковник немедленно избавлялся, без жалости и сомнений.

Во время короткого разговора Никифоров вытянулся в струну, лысина и щеки его покрылись багряными пятнами. Он не пытался объяснить задержку атаки, а отвечал только «никак нет» и «так точно». Положив трубку, он тяжело сглотнул, повернулся к начальнику штаба майору Чечоту и с усилием выговорил: