Печерского десятки раз спрашивали: “Был момент, когда вы решились на восстание? Что послужило импульсом?” Он всегда отвечал одно и то же: “Был такой момент. Это когда я услышал крик погибающего ребенка”. В первый же день своего пребывания в Собиборе он услышал из третьего сектора крик: “Мама, мама!” Крик напомнил ему о дочери. Весь плен он пронес с собой ее фото, полученное им уже на фронте. В его кармане всегда лежал пакетик: между двумя плотными картонками, несколько раз обернутыми бумагой, фотография группы воспитанников детского сада, и среди них Элеонора с куклой в руках. Этот кошмар долго преследовал Печерского, после войны он часто кричал во сне: “Эла, Эла!”

В 2017 году при раскопках израильские археологи нашли кулон с надписью на иврите, такой же, какой был у Анны Франк – автора дневника, ставшего после ее смерти знаменитым. В результате долгого и кропотливого исследования выяснилось, что он принадлежал ровеснице Анны – Каролине Коэн, которая тоже родилась во Франкфурте-на-Майне. Имя девочки было в списке евреев, депортированных из Минского гетто, узники которого были отправлены в Собибор.

“Сорок человек нас работало на колке дров. Изголодавшиеся, утомленные люди с трудом поднимали тяжелые колуны и опускали их на громадные пни, лежащие на земле. Френцель ходил между нами и с размаху хлестал толстой плетью, приговаривая: “Шнель, шнель!”

В книге Печерского “Восстание в Собибуровском лагере” есть рассказ о событии, случившемся 26 сентября, на четвертый день его пребывания в лагере.

Одному заключенному, “невысокому, в очках, худому как щепка, голландцу”, никак не удавалось расколоть пень, и тогда “Френцель взмахнул плетью. Голландец застонал от боли, но не смел оторваться от работы и продолжал раз за разом бить как попало колуном по пню. И в такт этим ударам Френцель, улыбаясь, бил его плетью по голове, с которой свалилась шапка”.

Заметив, что Печерский перестал колоть свой пень, садист обратился к нему “на ломаном русском языке: “Русски зольдат, тебе не есть по нраву, как я наказал этот дурак? Даю тебе ровно пять минутен. Расколешь за это время пень, получишь пачку сигарет. Опоздаешь секунду, всыплю двадцать пять плетей”. Он снова улыбнулся, отошел на несколько шагов от меня и вытянул вперед руку с часами в золотом браслете”.

Представьте, Печерскому удалось расколоть пень за отведенные минуты, после чего случилось следующее.

“Подняв с трудом голову, я увидел, что Френцель протягивает мне пачку сигарет. Четыре с половиной минутен, – сказал он. – Раз обещаль – значит, так. Получай. – Спасибо, я не курю”.

Вам эта история ничего не напоминает? Я имею в виду то, как другой немец, комендант лагеря Мюллер, обращался к другому военнопленному – “руссу Ивану”: “Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова”. А потом передумал и налил “полный стакан водки, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: “Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия”. Это из шолоховской “Судьбы человека” – рассказ о судьбе Соколова, напомню, тоже написан от первого лица.

“Поставил я стакан на стол, закуску положил и говорю: “Благодарствую за угощение, но я непьющий”. Он улыбается: “Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель”».

Ну, что было дальше – все помнят: Мюллер не стал расстреливать Соколова и дал ему буханку хлеба и кусок сала. Тот не стал отказываться, “харчи разделил Соколов со своими товарищами – всем поровну”.

У истории с пнем тоже есть похожее продолжение. Когда Печерский отказался от сигарет, Френцель принес ему буханку хлеба и пачку маргарина: “Русски зольдат, возьми”. Но в отличие от шолоховского героя тот отказался: “Спасибо, я сыт”.