Мысленно я уже готовилась взять слово. Говорить с деревьями. Говорить с животными. Я пришла не одна. Я пришла вместе с лесом. И потом, не забыть бы, к «животной» теме мы трое подошли с совершенно разных позиций. Два других романа – это история мужского мира, рухнувшего в самом своем основании, социальная эпопея с династией, наследованием, логосом и трансцендентностью. Мой же будет скорее историей глазами женщины, где центр оказывается смещен к краям и укромным закоулкам, но они тоже вот-вот обрушатся. Мне так кажется. Впрочем, я не уверена. Однако это отличие, возможно, и станет предметом дискуссии.

Гаэль, которая организовала встречу и с которой мы прежде не встречались, ждала меня под зонтом на вокзале Лион-Пар-Дье, скрывшемся под завесой дождя и подступившей ночи, так что в такси, увозившем нас, я почти не могла ее разглядеть, разве что высокие кожаные сапоги, доходившие ей до колен, еще я слышала голос, она рассказывала, что ее восьмилетний сын Ноэ был фанатом морских млекопитающих и, как она уверяла, знал наизусть Красную книгу МСОП[23], мы хором стали перечислять животных, и мне было очень уютно в этой влажной лионской ночи: фары, разноцветные неоновые огни, огни светофоров, а вокруг тюлени, киты, косатки – они сопровождали нас, то погружаясь в воду, то выныривая из дождя.

Потом Вилла. Подмостки в свете прожекторов. Черная бездна зала. Много кресел. Два писа—теля, которых я видела впервые, Л. Ж. и С. М. Их лица. Лицо Морианны, приехавшей из Парижа вести эту встречу.

Чуть раньше, в поезде, я размышляла о том, где для меня центр и где края. Пыталась определить, что есть внешнее и что внутреннее. Где порог? Где граница? У меня 45 минут. Поезд мчался. Еще нужно пояснить, что эта потребность перемещаться от центра к краям для меня остается загадкой. Чем-то странным. Я не совсем понимаю, почему мне так важны эти края, словно они – некая тайная часть души. Почему ко всему, что живет и существует вокруг меня, я чувствую такую сильную привязанность. Ни единого раза рядом с животным – мне нравится само слово «животное» – я не ощутила радикального отличия, никакой разницы, никакой пропасти и бездны, о которой говорят люди, даже самые умные, самые образованные, преисполненные любви к животному миру. Никогда.

Я и животный мир – мы одной крови. И от этого я чувствую умиротворение. Такое глубокое, что порой, оказавшись рядом с человеком, я будто прячусь во взгляд его собаки. А в иных обстоятельствах я бы с этой собакой и смылась. Быстро сменить оболочку и превратиться в собаку. И скрыться. Исчезнуть. Сколько раз со мной такое бывало: встретиться взглядом с собакой и мгновенно увидеть в нем верность, надежность, глубину, игривость. Мгновенное и всеобъемлющее родство. Между тем как взгляд человека рядом с собакой в лучшем случае заставлял меня насторожиться, прийти в состояние боевой готовности, рефлекторно искать пути бегства в какой-нибудь другой мир. Мир собаки. Как это объяснить? Но даже и без всякой собаки у меня порой возникало непреодолимое желание исчезнуть, например во время семейного обеда, где-нибудь в глубинах массивного буфета орехового дерева, присоединиться к стопке тарелок или суповых мисок, на которых к синей линии горизонта тянется вереница повозок с сеном.

Входя в незнакомую комнату, я невольно ищу взглядом собаку или кошку. А нет, так хотя бы фикус. Или букет на столе. Или фруктовую вазу с апельсином. Ну или муху. Хоть муха-то здесь есть?

Я уверена, что такой родилась. Со стремлением слиться воедино с этим сгустком, живучим и жгучим, плотным и хрупким, капризным и молчаливым, трепещущим от желания жить и пережить, что есть бытие-в-мире, что ликует или дрожит, что окружает меня и не отличается от меня. Да, но как описать этот внезапный шорох крыльев взлетевшей при виде меня птицы, потому что я, человеческое существо, внушаю страх? А сама я, словно раздвоившись, и спасаюсь бегством, и наблюдаю.