На самом деле молодую женщину звали Руфь, а мужчину – Рудольф, и внешность их вторила этническому происхождению имен, но единение этой пары было столь наглядным и неопровергаемым, что было бы странным называть их сколько-нибудь по-разному. Слыша архаичное, но обтекаемо-мягкое сокращение, они одаривали вопрошающего одинаково быстрым взглядом, слегка настороженным и пронзительно-внимательным.

Эту настороженность, словно заставляющую окружающий воздух вибрировать, привнесла в их бурлящий союз именно она – Руфи С. (по первой букве замысловатой фамилии). Она была смуглая и высокая – не по росту, а по впечатлению, которое производила на наблюдающего за ее движениями человека. Темные каштановые волосы вьющимся ореолом окружали небольшое лицо, имеющее отдаленное сходство с ягуарунди и камышовыми котами: на нем нередко гостило слегка отстраненное и даже недовольное выражение, словно окружающий мир был чужд этой женщине и досаждал своей излишней надоедливостью. Сходство с независимым животным, которое люди так настойчиво пытаются заставить себя любить, только усиливалось, когда она, будучи не в духе, невнятно бормотала или даже шипела на Руфи М.

Молодая женщина была изменчива и непредсказуема, никогда нельзя было угадать, в каком настроении выйдет она из своей комнаты, захочет ли есть со всеми, или посчитает, что на кухне слишком скучно, будет ли она добра к своему преданному и спокойному избраннику. Руфь частенько пребывала в легком, но остро ощущаемом раздражении: когда уставала на работе, засиживалась дома несколько дней или просто испытывала потребность побыть своевольной и дать окружающим понять, что их слишком много, и они излишне настырны в своем желании улучшить ее настроение. В такие моменты она была красноречиво молчалива, резкие черты ее худого лица заострялись сверх меры, а на длинных пальцах словно вырастали кошачьи когти.

Переменчивость, свойственная лондонской погоде и истинно женской натуре, делала отношения «тёзок» особенно живыми и пульсирующими. Их спасала от яростных бурь лишь терпимость Рудольфа, которая, казалось, не имеет обозримых границ. По крайней мере, на людях он никогда не проявлял недовольства или хотя бы беспокойства, когда его подруга впадала в «аристократическую тоску», позволяя ей исчерпать нахлынувшее раздражение, лишь изредка трогая ее предплечье или – с небольшой опаской – проводя рукой по затылку. Руфи С. мгновенно отзывалась на жест участливой заботы и обращала к своему мужчине недовольный взгляд, задирая подбородок вверх или вопросительно вскидывая брови, давая понять, что время для мира еще не настало. За молчанием, которое неизменно сопровождало подобные сцены, слышался разговор двух тянущихся друг к другу, но разъединенных недолгим периодом дурного настроения людей.

Надо сказать, их пара также представляла собой единение людей, которые, казалось бы, не слишком подходят друг другу. Схождение двух Руфи было не очевидно для неблизких знакомых, но ожидаемо для обитателей зала-Юрты: оно неспешно и уверено выросло из долгого и близкого дружеского отношения, которым молодой мужчина по-европейски методично (чтобы не сказать скрупулезно) окружил свою любимую. Мириам как-то на кухне тихо сказала их третьей соседке, когда та, выйдя из своей обычной рассеянности, заметила наконец, что Руфи живут вместе:

– Мы с Тагиром давно этого ждали: Рудольф, конечно, никогда не распространялся об этом, но уже очень давно задался целью завоевать ее. Нет, не завоевать, это слишком для такого спокойного человека – покорить! Долго же они ходили вокруг да около… Ты разве не замечала, как они вращались друг подле друга?..