Отца Соня обожала и во время частых родительских размолвок, жестоко страдая, тайно вставала на его сторону, ненавидя мать за ее слезы, крики и претензии.

Первое горькое разочарование она испытала в шестнадцать лет, когда пришла с подружкой на большое профсоюзное мероприятие, после которого предполагался грандиозный концерт. Отец тогда работал начальником управления ВЦСПС и принес им с матерью красочный пригласительный билет на два лица. Но мать от приглашения отказалась, и Соня взяла подружку.

Перед началом мероприятия они прогуливались в фойе, и Соня заметила отца в группе озабоченных мужчин в одинаковых черных костюмах. Хотела было подойти, но тот махнул рукой, отметая ее порыв, и она только издали смотрела и гордилась перед подружкой, какой он красивый, значительный, как уважительно слушают его мужчины и пытаются привлечь внимание нарядные профсоюзные дамы.

Отец кого-то, видимо, ждал и явно нервничал, поглядывая то на часы, то на площадь за огромными стеклянными дверями фойе. И Соня, невольно заражаясь этим его волнением, тоже пристально всматривалась в подсвеченный фонарями сумрак.

К высоким ступеням медленно подкатила сверкающая черная «Волга», и отец рванулся к выходу, почти побежал. Шофер, обойдя машину, открыл заднюю дверцу, и наружу выбрался человек со смутно знакомым лицом в сером финском плаще и шляпе. Он величаво зашагал по ступеням, прямой, как памятник, с отсутствующим взором, а отец, словно уменьшившись в росте, бочком семенил чуть сбоку и даже как будто кланялся. И пока монумент сквозь притихшее фойе шествовал к комнате президиума, отец с покрасневшим лицом разгонял перед ним толпу, сердито шикая на людей, как на бестолково снующих под ногами кур. И было это мелко, ничтожно и стыдно до слез.

Образ отца, такой светлый, слегка потускнел, а пьедестал, на который он был воздвигнут, пошатнулся и дал трещину.

Следующим звеном в цепи разочарований стала та жуткая ночь, когда мать уехала на семинар библиотекарей в город Владимир. Соня проснулась по малой нужде и услышала голос отца из гостиной, такой странный, что, изменив маршрут, тихонько подошла к неплотно прикрытой двери и заглянула в щелку.

Отец сидел в кресле, прижав трубку к уху, и сюсюкал. Соня поначалу подумала – с маленьким ребенком, но быстро поняла свою ошибку, прослушав красочный перечень анатомических подробностей некоей Лялечки и последовавшие затем горячие обещания в ближайшем будущем разобраться с семейными проблемами и решить их в ее, Лялечкину, пользу.

Соня на цыпочках вернулась в комнату и села на кровать, охваченная таким бесконечным ужасом, что не могла даже плакать, а только дрожала и поскуливала, как маленький выброшенный на улицу замерзший щенок. Чтобы ее отец!.. Это невозможно было осмыслить, невозможно представить! Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда! Да и думать в его возрасте о чем-то подобном неприлично! Неприлично! И хотя ее личный опыт в этой волнующей сфере был пока абсолютно ничтожен, знания в свои шестнадцать лет она имела вполне фундаментальные (спасибо отечественному книгоизданию и телевидению). И одна только мысль, что отец вытворяет нечто похожее, вызывала отвращение до тошноты.

И потрясенная Соня, охваченная юношеским максимализмом, презрела и отторгла его – пресмыкающегося перед власть имущими, воркующего, как апрельский голубь, предавшего их с матерью не будем говорить с кем.

Впрочем, вряд ли он успел заметить ее демонстративное пренебрежение, захваченный водоворотом дел, половодьем разбуженных чувств и связанных с этим сладостным пробуждением проблем. И не было ему знака: «Опомнись! Отведи беду!» А может, и был, да только он его не заметил в томлениях тела, настроенных совсем на другую волну. Теперь уж никто не узнает.