– А это знаешь, что тут за хрен? Тот самый капитан Мерецков и есть. Вольный стрелок, побери его шайтан.

Да и хрен с ним, подумал я и пошагал на улицу. Вернулся минут через десять, умывшийся и немного посвежевший. За столиком с майором сидел теперь крупный лысоватый мужчина с семитским носом в дорогом костюме и рубашке с золочеными запонками, а рядом с ним двое стрижено-небритых, круглоголовых, уже почти повсеместно отошедших в прошлое «братков», в коротких кожаных куртках.

– Знаешь, что написано в туалете у уголовного розыска на втором этаже?! – приветствовал мое возвращение Зосимыч. – Обязательно посмотри!

– Слушай, а твой майор популярен, – ответил я и махнул головой в сторону противоположной кабинки.

Зосимыч приподнялся и снова сощурился, вглядываясь в зал.

– Это Ракшин. Директор стадиона. Спортсмены, етима. Деловые все, – Зосимыч театрально перекосил лицо, потом глубокомысленно добавил. – Тьфу на них всех тут. У нас своя свадьба, у них – своя. Пусть идут левым галсом. Ты мне вот что лучше скажи…

«Ну как это – зачем я пошёл работать в прокуратуру? А я тебе сейчас объясню! – Зосимыч в ответ улыбался и выжидающе смотрел на меня. – А действительно, зачем? Вроде бы я не идейный борец с преступностью. Нет… Ну, то есть, я, конечно, не считаю, что мне нет до этого никакого дела… то есть, не то чтобы равнодушен… хотя… ну, короче, я не готов класть свою судьбу на алтарь этой борьбы, вот!» Зосимыч продолжал улыбаться. «Хватит улыбаться, Зосимыч! Ну не знаю я зачем, понимаешь? Это обычная работа, такая же, как любая другая… Кто-то кладет кирпичи, кто-то людей лечит, кто-то преступников изобля… изобла… изобличает, вот!»

Нет, ну должно же быть какое-то объяснение, которое устроит хитро улыбающегося усатого «подлеца».

– Понимаешь… я не люблю адвокатов… и учёный из меня не вышел… но, оказывается, люблю власть… даже такую маленькую, как у следователя, а все-таки власть! И наверное, еще, как бы тебе это сформулировать, в общем, я за справедливость, понимаешь? И хочу, чтобы закон был законом, а не просто словами… Да прекрати ты уже улыбаться! Вот лучше сам скажи, а ты зачем пошел работать сюда, авиатор ты морской, етить-колотить?!

Зосимыч прищурился, отчего стал выглядеть ещё хитрее, чем раньше, и растаял в воздухе.

Я открыл глаза. Было еще темно, я лежал дома на своем старом продавленном диване, вещи раскиданы по полу, ужасно хочется пить, голова кружится, кровь во всем организме как—будто чужая и её бег сильно подгоняется чем-то, пульс колотится в висках. Пришлось заставить себя встать, открыть настежь окно и доползти до кухни. К моей великой радости, в пустом холодильнике нашлась одинокая, наполовину полная двухлитровая бутылка с минеральной водой, я не стал заморачиваться с поиском стаканов и напился из горла. Посмотрел на часы – половина седьмого утра.

Вчерашний вечер вспоминался отдельными эпизодами как какое-то авторское психоделическое кино. Вот мы выпили на брудершафт, и Зосимыч по русскому обычаю троекратно расцеловал меня в щёки, пахнув даже сквозь плотную алкогольно-табачную атмосферу кафе-бара убийственной «Примой». Вот мы громко спорим о чём-то и бармен, подойдя к нашей кабинке, вежливо, но настойчиво просит вести себя тише. Вот Зосимыч пьёт с локтя, а потом задумчиво подперев подбородок рукой, рассказывает вполголоса о своей семье, о жене и дочке, о тесте с тёщей. Вот мы ведём задушевный разговор о смысле жизни, предназначении, судьбе, и Зосимыч всё расспрашивает, зачем я работать в прокуратуру пошёл. Так и не помню, что ему ответил.

Вот я провожаю Зосимыча домой, точнее, практически волоку на себе, что не мешает нам в два дурных голоса распевать: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» Вот дверь его квартиры, слава богу, недалеко от моего дома, напуганное и расстроенное лицо зосимычевской жены, Ольга, кажется, её зовут. Вот я бреду домой тихой пустынной ночной улицей, а с неба валит снег и кажется, что я один, совсем-совсем один в целой Вселенной.