В нормальных, мирных условиях дети осознают неизбежность смерти постепенно, медленно, в течение ряда лет. Инстинктивно они стремятся пройти этот важнейший, опаснейший рубеж, это испытание как можно более осторожно. Душа ребенка осторожно, трепетно нащупывает путь достойного смирения со своей смертной судьбой.

Как писатель, проживший всю жизнь в СССР, я хорошо знаю, что такое политическая цензура, с которой по мере сил боролся многие годы. Но существует и другая цензура – биологическая, когда сам организм – мускулы, мозг, нейроны, сама кровь препятствуют тому, чтобы человек узнал всю правду о себе. С этой цензурой надо бороться очень осторожно. Возможно, поэтому я и остерегаюсь разобраться до конца во всем, что произошло со мной тогда, в гетто. Я боюсь отмены биологической цензуры. Не исключено, что она скрывает от нас то, что непереносимо, что может убить.

1997

Стихотворения

«Утром Всевышний заходит на склад…»

Утром Всевышний заходит на склад,
где лежат штабелями
миллионы срезанных крыльев.
Интересно, эти крылья,
которыми уже никто не машет,
на какую Его наводят мысль?
Зачем Он приходит сюда каждое утро?
Интересно, если бы я оказался
в этом вселенском крылохранилище,
удалось бы отыскать мои крылышки,
которые Он срезал 25.10.1933?
В ту ночь я упал в огород
моего отца Исаака Давидовича
на севере Бессарабии,
где моя мама, выбежав утречком
нарвать лучку и укропа,
нашла меня под яблоней,
завернутого в горнюю пеленку.

Без

Без мамы,
без детства,
без тишины,
без свободы,
с полным набором без
врезался в чудовищный лес
жизни.
И вот уже прошел его насквозь,
стою с расстегнутой грудью —
без…

«Ты можешь из меня сделать поэта, Господи…»

Ты можешь из меня сделать поэта, Господи,
только Ты и можешь,
поэтому Тебя и прошу —
окажи милость.
Складывать стихи на старости лет
для моей бедной растерянной души
большая отрада:
по строчкам стихотворений,
как по тихой безлюдной лестнице,
душа поднимется, я спущусь
куда положено.

Деконструкция

Я иду домой.
Ясная мысль. Ясное предложение.
Я иду?
Я? Иду?
Домой?
Но кто это я? Это он или это она?
Это он или это я?
Это просто слово «я» или в самом деле я, человек?
А что значит иду?
Быстро, медленно, на твердых ногах,
на обеих ногах, на одной ноге с костылями?
Охотно, неохотно?
Туда, где меня ждут, туда, где меня убьют?
Куда я иду?
А где мой дом, раз я иду домой?
Номер в гостинице, ставший мне домом три дня назад?
Дом моего детства в Дондюшанах?
Казарма Львовского военного училища имени Щорса?
Нары в еврейском гетто, в Бершади,
с которых не поднялись двенадцать
из четырнадцати членов нашей семьи?
Это был их последний дом.
Сколько вопросов!
Сколько неясного, темного!
Но все идут, шагают, спешат, летят,
чего только не делают в отсутствие ясности.
Ясности в жизни очень мало,
ясность подменяется привычками, надеждами,
                                                            глупостью,
у неясности много маскхалатов.
Достаточно, чтобы было хотя бы чуть-чуть ясно,
в самой малой степени,
и нам уже кажется, что все ясно.
Нам некогда ждать полного прояснения!
Даже то, что жизнь короткая,
многим не до конца ясно.
Видно, а мы не видим,
слышно, а мы не слышим,
понятно, а мы не понимаем.
Потому что наша задача – не ясность,
наша задача – не правда,
наша задача – не справедливость,
наша задача – быть счастливыми,
как угодно, где угодно, с кем угодно —
быть счастливыми…
Наша задача – быть!

Евреи

1
Раз мы есть,
несмотря на… на… на… на…
значит, кто-то об этом позаботился,
раз мы не забыли самих себя,
значит, кому-то это важно,
раз мы вернулись туда,
откуда были изгнаны тысячи лет назад —
значит, кто-то не уставал нас там ждать,
раз нас ненавидят сегодня,