раз в три месяца,
когда не осталось в живых почти никого
из моих собутыльников,
лежу – трезвый, скучный на своей кушетке,
вспоминаю – где, когда, с кем,
против кого, за что выпивали,
с какой радостью,
с каким вдохновением,
с каким остервенением!
Как нам нравилось это делать!
Как мы ненавидели цензуру, начальство!
Как мы обожали друг друга!
Фу, черт – отворачиваюсь к стенке,
чтоб от умиления не зарыдать, —
у меня в памяти
умершие помнят себя живыми.
Предназначение скуки
Вял мой мозг, вялостью дышит душа,
все неинтересно,
все уже было/перебыло,
ничего не задевает, не напрягает.
Но я знаю,
душа нуждается в томлении скукой,
в полной неподвижности любопытства,
в необратимой бессмысленности любых усилий,
и так опускаясь, опускаясь все ниже, ниже,
на самое дно ничтожности,
расположившись там, как дома,
скинув с себя все одежки,
голая душа
(вы можете себе представить свою душу голой?),
моя голая душа, усмехнувшись самой себе,
одухотворенная, полная вдохновенных сил,
неизвестно, непонятно откуда мгновенно взявшихся,
вдруг взлетает и начинает творить бог знает что —
в том числе вот это стихотворение,
которым – не знаю, как вы – автор вполне доволен.
О, великое предназначение скуки!
«Быть может…»
Быть может,
когда люди будут жить
лет двести,
они испытать успеют
некий первозданный опыт,
нечто такое, что приведет
к невероятным переменам
в предначертаниях судьбы.
Я ощущаю эту нехватку
непрерывной длительности жизни,
чтоб опознать умом и сердцем
недостающий узел смысла,
без которого мы топчемся в трясине
неполноты бытия.
«Хочу побаловать свое воображение…»
Хочу побаловать свое воображение
напоследок,
даю ему полную свободу —
пусть накуролесит,
напророчит бог знает что
напоследок,
в его невероятностях
слепки моих соприкосновений
с моей жизнью
напоследок.
«Ах, какие пышные похороны…»
Ах, какие пышные похороны
устрою я моей смерти,
в шикарный гроб положу ее,
Пинхас Гольдшмидт, главный раввин Москвы,
прочитает молитву,
проникновенные речи о моей близости с покойной
произнесут, один за другим, мужи именитые,
будет много венков, в том числе
«Моей смерти от меня».
Поминки продлятся всю ночь,
а утром
на моей любимой старой кушетке
в квартире на Малой Бронной
я тихо проснусь,
к зеркалу подойду
взглянуть, как выглядит человек,
похоронивший смерть.
«Обожаю, когда внешне ничего не меняется…»
Обожаю, когда внешне ничего не меняется,
чтобы стол не сдвигался, тем более – диван,
чтобы вещи носились до достойной изношенности;
никуда не переезжать, ничего не переставлять,
пусть лежит, как лежало,
стоит, как стояло,
пусть крутится, как крутилось,
пусть не крутится, как не крутилось,
никаких перемен, замри всё вокруг!
А в это время в душе происходит революция:
всё ломается, выворачивается наизнанку, рушится —
ты уже совершенно другой человек,
но об этом никто не догадывается:
походка та же, усмешка та же,
по-прежнему внимательно рассматриваешь дам,
по-прежнему всегда готов принять сто грамм —
моя любимая хитрость,
мой любимый обман.
Бассейн
(заявка на художественный фильм)
Привиделся мне глубокий
просторный бассейн
в середине середины мира.
Дно его едва покрыто водой,
люди в бассейне стояли
небольшими кучками,
по двое, по трое, по пятеро,
и в каждой кучке – конфликт, борьба,
здесь были представлены все
противоборства рода человеческого:
вечный треугольник —
он ее любит, она любит другого,
отцы и дети, богатые и бедные,
белые и черные,
националисты и космополиты,
евреи и юдофобы,
чеченцы и русские,
ирландцы и англичане,
и так далее, и так далее, и так далее.
Между тем вода в бассейне
понемногу, почти незаметно поднимается:
по щиколотку, по колено,
ниже пупка, выше пупка,
по грудь, по горло,
но люди воды не замечают —