Вот тогда-то Персефона и явилась пред ней.

Незадачливая нимфа всё ещё костерила Владычицу, выпутывая из своих ужасных волос щепки и водоросли.

— Ну, здравствуй, соперница! — почти нежно пропела Персефона, приближаясь к ней.

Та вскинула на неё глаза — болотные, мутные, в куцых ресницах — и хмыкнула:

— О, прибыла царица. Только ты опоздала. Он — мой.

— Да ну? — ласково продолжала Персефона, сейчас, несмотря на свой невысокий рост, она буквально нависла над сидящей на берегу Коцита[10] нимфой. — Я тебе его не отдавала.

— Он тебе не вещь, чтобы ты могла его отдать или забрать, — ухмыльнулась нимфа. — И он мой. Ты поймёшь это, когда обнимешь его. Он пропах мной, Минтой, а не тобой, нарциссная богинька.

— Богинька, значит, — этому шипению могли бы позавидовать и стигийские чудовища. — И да, он не вещь, он — мой муж, тварь. — По мере того как Персефона говорила и надвигалась, голос её креп, а сама она будто увеличивалась в размерах. — Как ты посмела коснуться моего мужа, мерзавка?! — звонкая пощёчина обожгла пухлую щёку Минты. — Ты, недостойная быть даже прахом у его ног.

И тут Минта испугалась, поползла прочь. Но делать это становилось всё сложнее — руки превращались в стебли, волосы — рассыпались мелкой листвой, ноги вросли в землю. Из Минты получилась отличная серебристо-зелёная трава, пряно и свежо пахнущая, с нежными цветами — светло-сиреневыми, оранжево-коралловыми.

«Мята», — словно жаловалась она, тихо колышась.

— Ещё как мята, — ехидно отозвалась Персефона и стала собирать букет.

Когда Аид, всклоченный и немного растерянный, в одетом наперекосяк хитоне, ворвался, наконец, в их общую спальню, Персефона ждала его, как и полагается добропорядочной жене: сидела у стены, плела венок и тихонько напевала.

Вскинув на мужа — признаться, немного ошарашенного — чистый, как умытая утренней росой зелень взгляд, она нежно улыбнулась, возложила на свои огненные волосы венок (почему цветы в нём не вяли?) и встала навстречу. Взяла за руку, заглянула в глаза.

— Мне идёт, мой царь? — тихо спросила, коснувшись тонкими пальцами венка.

— Тебе идёт всё, моя Весна, — сказал он, сгребая её в охапку. — Но куда лучше без всего.

И начал потихоньку избавлять её от одежды. Но Персефоне удалось вывернуться и чуть отстраниться от него:

— Тебе нравится запах этих цветов, мой царь? — сказала она, снова указывая на свой венок.

— Нет, Весна, — Аид уже начинал злиться, — он слишком навязчив. Из-за него я не слышу твоего нежного аромата.

— Навязчив? — удивлённо переспросила Персефона, избавляясь, наконец, от его объятий и отходя. — Разве? Не ты ли наслаждался им целый год, ожидая меня?

Аид всё понял и недобро сощурился.

— Вот как, — мягко начал он, — значит, ты всё знаешь?

Она гордо вскинула голову, радуясь, что может сдерживать слёзы. Неважно, что он сейчас с ней сделает — изобьёт, изнасилует, она всё равно скажет:

— Да, я знаю теперь, какие важные дела бывают у Владык. — Он хмыкнул, шагнул к ней, но она выкинула вперёд тонкую руку в предупреждающем жесте: — Не подходи, изменник. — Странно, но хрупкая преграда остановила его. — Как ты мог! Променять меня, меня(!), на неё? — слёзы всё-таки выступили — злые слёзы обиды и унижения. — Но теперь не придётся. Она больше не позарится на чужого мужа. Эта трава, — она швырнула в Аида пучок цветов, — твоя Минта. Наслаждайся ею, а меня — не тронь. Этими руками… что её…

Она задохнулась, сжимая кулаки.

Глаза мужа сверкнули яростью, одним прыжком, как зверь, он настиг её, схватил и впечатал в стену, а потом, зажав тонкие запястья в железном захвате над головой, впился в её губы диким поцелуем.