– Итак, «Если друг оказался вдруг…», – затараторил Терехов. – Тема сегодняшней программы. Как часто мы не подозреваем, что за человек находится рядом с нами. Мы зовем его в гости, мы обедаем с ним и ужинаем, делимся сокровенным, и вдруг в один прекрасный момент понимаешь, что этот, казалось бы, самый близкий тебе человек, оказывается предателем.

Терехов легко соскочил с подиума, подбежал к первому ряду и застыл, обратившись к огромной плазменной панели в позе Наполеона, наблюдающего за сражением. На экран вывели то же название, что огласил сам Терехов, и после этого пошел сюжет про разоблаченного буквально накануне народного артиста, оказавшегося, как отметил с придыханием голос за кадром, гнусным национал-предателем. В чем заключалась вина артиста, Василий Петрович так и не разобрал, но смысл дальнейшего действа стал ему понятен уже по первым фразам. Артиста клеймили, от него отказывались друзья (их оказалось сразу пятеро) и коллеги по цеху (эти шли толпой), требовали вернуть государству все звания и ордена, зал дружно аплодировал, а пара чересчур экзальтированных дамочек истерично кричала с места: «Стрелять таких! Стрелять!» Терехов вроде бы и не слушал никого, но всегда успевал вставить посреди чужого монолога такой заковыристый вопрос или такую реплику, после которых у большинства возникало ощущение, что это именно они виноваты в том, что артист пошел не той дорогой.

– Раскаяние, – после долгих обличений проникновенно произнес Терехов (Василия Петрович даже удивился этой перемене: только что человек бесновался и кричал, и вот уже на подиуме – проповедник). – Только деятельное раскаяние спасет каждую заблудшую душу. Не правда ли, Василий Петрович?

Василий Петрович не сразу понял, что вопрос обращен к нему. «Не может быть, промелькнуло в голове. – Ведь не за тем же, наверное, сюда…» Но Терехов с хищной улыбкой тараторил возле, тыча в лицо микрофоном:

– Это Василий Иванов, один из крупнейших, в свое время, ученых-историков. Человек оступился, ему был рекомендован курс загородной реабилитации. Сейчас – внимание, зал! – Василий Петрович на досрочной городской социализации. Мы вас поздравляем!

Зал послушно захлопал. «Сколько можно?» – хотел было сказать Василий Петрович, но от неожиданности не мог произнести ни слова. Повисла пауза, которую Терехов заполнил собой.

– Так вы раскаиваетесь или нет? – крикнул он. – Вы осознали?! Ужас своего положения и гуманность государства?!

Зал угрожающе загудел. Василию Петровичу казалось, что сноп света, направленный прямо в глаза, заполнил его всего. Ничего не оставалось от самого Василия Петровича, только этот жгучий луч, прибивший к креслу, залепивший рот. Оставалось только кивнуть головой, но и этого, едва заметного движения, Терехову хватило, чтобы бросить в зал:

– Он! Ученый! С мировым именем! Раскаивается! А этот, так называемый народный артист, – по экрану вновь поплыли фотографии отступника, – заявляет, что ему не в чем каяться. Будьте бдительны! – обратился Терехов уже к камерам. – Ваш друг в любой момент может оказаться предателем.

8

Красный уголок, судя по размерам и кое-где сохранившемуся интерьеру, когда-то, видимо, был магазином мебели. Народ что-то активно обсуждал, в общем гвалте Василий Петрович слышал только отдельные реплики. Он в нерешительности остановился в проходе, не понимая, куда идти, надо ли здесь отмечаться или достаточно отсидеться где-нибудь в последних рядах. Голова кружилась, в ушах еще стояли крики прежнего, телевизионного, зала и базарные интонации Терехова, погрозившего кому-то напоследок «Вместе мы – сила!».