Проснувшись, я увидел обнаженную Брурию, освещенную мягким утренним светом. Она спала на боку, повернувшись ко мне лицом. Стараясь не разбудить ее, я погладил ее черные волосы, дотронулся кончиками пальцев до нежной кожи ее щеки. Моя рука продолжила свой путь по ее точеному плечу, и остановилась на маленькой мягкой груди. Я тихо прошептал: «Сколько до Лода?» – «Глупец, – спросонья сказала она и повернулась на другой бок. Я прижался к ее теплому телу и снова уснул.

Мы были вместе всего двадцать девять дней, затем судьбе было угодно перетасовать колоду. Но даже из этого краткого периода в памяти сохранилось на удивление мало. Помню в мельчайших деталях первый день нашего знакомства. Помню безумный бесконечный день паломничества, последний наш день вместе. Остальные двадцать семь теряются в дымке забвения. Мы шатались по холодным улицам Города, перемежая разговоры и смех длинными паузами, и в этом полном загадочного смысла молчании я находил покой, которого мне всегда так не хватало. Замерзшие, а зачастую и промокшие под холодным февральским дождем, мы возвращались на тесную кухоньку Брурии, заваривали в пузатом красном чайнике чай, пили его из больших прозрачных стаканов, отогревая озябшие руки, и продолжали говорить, смеяться, молчать.

В одну из вечерних прогулок по темным пустым улицам христианского квартала, где кроме нас с Брурией ходили только наряды пограничников в серых меховых куртках, мы присели на каменные ступени площади перед Храмом Гроба Господня. У входа в Храм молодой чернобородый человек в рясе заигрывал с девушкой в форме, шутливо обнимал ее, шептал что-то на ухо, а она смеялась в ответ и кокетливо отталкивала его. Потом девушку окликнул ее напарник, и она нехотя ушла патрулировать покинутый жителями квартал, а к чернобородому подошли двое монахов постарше, до этого сидевшие поодаль на деревянной скамейке. Втроем они приблизились к большому, в человеческий рост, деревянному кресту, прислоненному к стене. Густая черная тень купола падала на древнюю кладку. Сквозь полуоткрытую дверь была видна игра света масляных лампад, отражающегося от золотистых фресок. Пожилые монахи водрузили крест на спину молодого, и безмолвная процессия медленно скрылась внутри храма. Раздался скрип засова, некоторое время можно было слышать звук удаляющихся шагов, а затем наступила абсолютная, недоступная восприятию, тишина. Потом мы шли по пустынным переулкам, и наш путь освещали грозди фонарей, подвешенных к арочным сводам древнего базара.

Закрываю глаза и вспоминаю еще одну ночь. Мы стоим около могилы царя Давида у стен Старого Города. Неподалеку от нас у входа в йешиву молодой йешиботник играет на испанской гитаре фламенко и поет. Его приятель оттеняет струящуюся гитарную музыку дробным пульсом кастаньет. Яркий фейерверк из страстных испанских слов взрывает каменную кладку потолка древнего кенотафа и на нас льются обжигающие лучи далекого андалузского солнца. Третий – смуглый и худощавый – начинает танцевать, и магия фламенко обрушивается на нас во всей ее полноте. Я заворожено смотрю на прямую спину и гордо поднятую голову юноши, слежу за каждым жестом его красноречивых рук. Темп чечетки-сапотео нарастает, и Брурия шепчет: “Y como la tarantula teje una gran estrella”. “Тарантул плетет проворно звезду судьбы обреченной” – тут же переводит она, опережая невысказанный мною вопрос3. И рыдания струн гитары сплетаются с серебряными нитями наших судеб.