– Вот… – Тарабаркин не мог подобрать слов, а тётка вскочила, но бросилась не к собаке, а в дальний угол комнаты, откуда достала плюшевого медведя с одним глазом.

– Старая игрушка моей Али, – торопясь, пояснила она, – уже лет двадцать как лежала на чердаке, а тут завела Барика. Ему скучно со мной, других сук рядом нет, какая ни на есть, а забава.

Вера Павловна бросила на пол игрушку, позвала собаку. Тот немного наклонил голову, скосил глаза на брошенного медведя, насупился, ещё раз посмотрел на задранные ноги Сашки и понял, что ему тут уже ничего не выгорит. Тогда барбос, как небольшой бульдозер, развернулся, похрюкивая и деловито семеня, подбежал к игрушке. Не останавливаясь, он подмял под себя медведя и принялся старательно изображать любовь.

– Как-то странно, Вера Павловна, вы себя с сукой сравниваете, – Тарабаркин поставил ноги на пол, наклонился, пытаясь стереть отпечатки от встречи с собакой.

– Да подожди, – засуетилась тётка, сбегала на кухню, принесла оттуда мокрую тряпку, – возьми, ей лучше будет, чем рукой тереть. А про сук, что и говорить, иной раз вспомнишь молодость, да невольно не такое сравнение придёт.

В это время скомканный медведь под брюхом бульдога издал резкий звук и тоненький голосок заблажил на веранду: «Добрые соседи… добрые соседи…». Сашка уронил тряпку, посмотрел с опаской на любовный клубок на полу, потом на задумчивую тётку, а она встрепыхнулась, заметив его недоумённый взгляд, поправила выбившийся локон из-под платка и, посмеиваясь, разъяснила:

– Медведя купили Аленьке, ей тогда было пять, он был первой музыкальной игрушкой в нашем посёлке. Моя девочка очень радовалась, да вот только недолго. Вскоре петь он перестал, игрушку забросили, потом дочка выросла, уехала, а тут я случайно его нашла. Никаких звуков он не издавал, но вот как только Барик начал с ним веселиться, игрушка вдруг запела. Представляешь, как я испугалась, но потом долго смеялась. Ох, шалун, плюшевый развратник, – непонятно к кому обратилась Вера Павловна.

– Я бы не хотел, чтобы у меня были такие добрые соседи, – поёжился Тарабаркин, – выйдешь в огород, наклонишься над грядкой, а тебя неожиданно заставят спеть песню и что-нибудь с тобой сотворят.

– Ничего не понимаешь, одно слово – молодость, – тётка взяла чайник, по-сорочьи заглянула в его чашку, – тебе долить?

– Нет-нет, мне уж пора, – поднялся Тарабаркин, посмотрел на умиротворённого бульдога, оставившего наконец свою игрушку, и направился к двери. – Спасибо, тихо, хорошо у тебя, так и не уезжал бы.

– Оставайся, – всплеснула руками тётка.

– Нет, слишком хорошо, да так, что помереть хочется, поеду в город. Знаешь, – вдруг оживился Тарабаркин, – а ведь твой Барик крупный изобретатель, никому до сих пор не удавалась из эротической энергии получать электрическую. Ты, может, его на нобелевку представишь, какая-никакая, а лишняя копейка, дом поправишь.

– Да, соседи обзавидуются, дом спалят. Иди уж, советничек, – махнула она рукой, – лучше приезжай, не забывай старуху.

– Теперь я чаще буду у тебя бывать. Барик меня покорил своим неуёмным оптимизмом и фантастической энергией. Зажигает, блохастый!

– И ничего не блохастый, я за ним присматриваю. Он славный малый, понимает с полуслова, ласковый… за сыночка у меня.

– Заметил, как он ласкается, – неопределённо проговорил Тарабаркин, подошёл к тётке, приобнял её, ткнулся носом в шею, затем отодвинулся, ласково посмотрел в глаза, развернулся и, не говоря больше ни слова, быстро направился в сторону станции, чтобы успеть к электричке.

Он легко шагал по грунтовой дороге, заросшей по краям мелким кустарником, перепрыгивал через редкие лужи, жмурился на солнце и насвистывал мелодию песенки из старого кинофильма.