На меня глянул кто-то с разинутым ртом и красными глазами, с распухшим носом и растрепанными волосами.

– Черныш, – всхлипнула я в зеркало.

– Черныш умер! – опять рявкнул брат.

Лицо в зеркале еще больше перекосилось, и рот раскрылся для нового крика.

– Все умирают. И ты тоже, – глаза стали двумя дырами. – Ты тоже умрешь.

Рот в зеркале захлопнулся в ниточку.

Это было правильно – я тоже умру.

После такого умру.

И черный дядька с крюками.

И отец тоже.

Пусть все умрут. Если такое делают.

Тут мама погладила меня по голове своей маленькой теплой ладонью и поставила новую чашку, вместо разбитой.

Мама всегда примиряла меня с человечеством.

…помню такую картинку про маму.

Ночью к нам полезли воры – в общем, вполне обычная по тем временам история, – и мама стала звать отца. Он спал наверху в кабинете, а я с мамой в спальне – мне это представлялось закономерным. И вот мама зовет отца, мы слышим, как выламывают раму окна, – а сверху полная тишина. Тогда моя мама поднимается в своей шелковой ночной сорочке, которую отец привез из Германии после войны как трофей, идет в «зал», где орудует за окном вор, и строго говорит свое неизменное: «Ну нельзя же так». И еще что-то вроде: «Сейчас же прекратите! Вы пугаете девочку!» – и стоит в своей кружевной сорочке, похожей на бальное платье.

Кстати, рассказывали, что после войны офицерские жены иногда появлялись на вечеринках в шикарных ночных сорочках – им просто в голову не приходило, что такую красоту можно носить дома, а тем паче спать в ней.

И вот стоит моя ослепительная мама, и тут рама окна наконец падает в комнату, и на фоне открывшегося так внезапно и потому ошеломительно красивого в лунном свете сада – жалкая согбенная фигурка вора. Он остолбенел и не может отвести от мамы глаз.

– Кыш, – машет на него мама, – пошел, кыш!

Он растворяется в ночи. Мы стоим и смотрим на залитый луной сад.

– Красиво, – вздыхает мама.

Потом поправляет прическу и добавляет:

– Все цветы вытоптал, наверное, пойду посмотрю.

Я иду за ней. Потому что мне все равно все еще страшно.

В столовой мы видим, как по лестнице из кабинета спускается отец. Он в черных трусах и белых валенках на босу ногу, а в руках у него двустволка:

– Уведи девочку, я сейчас буду стрелять, запритесь в спальне.

Мама пожимает плечами и молча выходит в сад, откуда пахнет летом, цветами и ночью.

А отец потом долго скребется у дверей нашей спальни, которую мама запирает всегда изнутри. И я так и засыпаю под умоляющее: «Ася, открой» и спокойное: «Шура, ты разбудишь девочку».

А перед глазами у меня стоит ночной сад, как будто бы я побывала в другом мире.

После этого покушения мама завела сторожа – смесь болонки с терьером, – купленного за пятьдесят копеек на базаре. Сторож с гордым иностранным именем Блэк устраивал маму по всем параметрам: он быстро сообразил, что нужно ходить по дорожкам, а не по грядкам. А если только во двор кто-то проникал в надежде поживиться яблоками, если уж не ограбить, сторож тут же прыгал через открытое окно спальни вовнутрь и прятался под мамину кровать. И уже оттуда начинал храбро лаять. И мама тут же отправлялась в сад наводить порядок – тот случай с жалким вором только убедил ее в том, что бояться нечего.

Она никогда ничего не боялась.

Помню, я училась уже в Москве, мама была совсем немолодой, жила одна в нашем большом доме, окруженном старым садом. И вот я приезжаю ночью на такси из аэропорта, дверь не заперта, как это всегда у мамы принято, а из отцовского кабинета наверху – отец на то время уже умер – раздается мощный храп.

– Кто это, мам? – спрашиваю я в изумлении.