Теперь женщина уставилась на моего отца, как на диковинку.

Отец спрашивает: откуда у селькома столько денег, чтобы выдавать вам продукты?

И женщина закатала рукав, а на сгибе ее руки – следы от иголки, словно россыпь красных кунжутных зернышек. Она взглянула на отца и говорит: как же вы приехали на экскурсию и не знаете, что Шанъянчжуан – образцовое село, главный донор уезда, главный донор провинции? Не знаете, что мы всем селом продаем кровь?

Отец долго молчал, рассматривая кунжутные зернышки на сгибе ее руки. И наконец опасливо спросил: а ранки как же, не болят?

Женщина улыбнулась: в непогоду чешутся, как от муравьиного укуса.

И что, голова не кружится каждый день кровь продавать? – спросил отец.

Женщина удивилась: кто же ее каждый день продает? Раз в десять дней, а то и раз в две недели, не чаще. А если долго не продавать, тело распирает от крови, как грудь от молока.

И отец больше ничего не спрашивал.

И женщина понесла рыбу и зелень дальше, в свой дом номер двадцать пять на Светлой улице.

А динчжуанцы разбрелись по Шанъянчжуану, одни изучают сельские переулки, другие осматривают новый сарай, третьи любуются кирпичными стенами и зеленой крышей детского сада, четвертые пришли в школу на другом конце села и гуляют по классам – нигде ни пылинки. Смотрите что хотите, что хотите спрашивайте, и пусть ни у кого не останется сомнений: Шанъянчжуан – село образцовое, главный донор в целом уезде, в целом районе, в целой провинции, а райская жизнь в Шанъянчжуане заработана кровяным промыслом. Вот два кровпункта, районный и уездный, стоят на перекрестке в самом центре Шанъянчжуана, над входом у них красные кресты, точь-в-точь как в больнице. Доктора снуют туда-сюда, целый день собирают кровь, делают анализы, сортируют кровь по группам, выделяют плазму и сливают ее в склянки по десять цзиней. Склянки дезинфицируют, запечатывают и увозят дальше.

Отец с приятелями осмотрели местные кровпункты и вышли на Главную улицу – самую широкую улицу Шанъянчжуана, – и она привела их к сельскому клубу. В клубе собирались и молодые парни, и мужчины постарше – все румяные, кровь с молоком, кто в карты режется, кто в шахматы, кто сидит с семечками перед телевизором, кто книжку читает, а кто и в настольный теннис играет, совсем как в городе. Мартовское солнце по-летнему нагрело равнину, и, хотя мужчины день-деньской прохлаждались в клубе, пот на их лицах так блестел, будто они с самого утра землю пахали. А иные до того раздухарились от карт да от шахмат, что даже рукава засучили, и на руках у них виднелись следы от иголок, точь-в-точь как у той тридцатилетней женщины. Словно на сгибах их локтей кто-то рассыпал сушиться черно-красные кунжутные зерна.

Отец с парнями поглазели на них и вышли из клуба, встали посреди широкой и ровной бетонной дороги, встали на пригреве, вдохнули ласковое тепло и спелое благоухание Шанъянчжуана, и закатали рукава рубашек, и оголили руки, и выставили их на солнце, и руки их были точно морковные корни, выложенные на уличном прилавке. Обнаженная плоть пахла не то мясником, не то рыбной сыростью, этот запах выплеснулся наружу и затопил Шанъянчжуан, словно мутная илистая речная вода, хлынувшая на чистую деревенскую улицу.

Парни оглядели свои глянцевые предплечья и сказали:

Твою мать, какие же мы ослы!

Хлопнули себя по чистым рукам без единого следа от иголки и сказали:

Твою налево, будем продавать. В гроб ляжем, а все равно будем продавать.

Сжали пальцами вены на руках, скрутили кожу до синих пятен, до лиловых полос, точно это не рука, а кусок грудинки, и сказали: