А теперь, став стариком, он сидел на втором этаже, пустом и гулком, и пил, пока не кончилась бутылка, после чего заснул быстрым и торопливым сном без сновидений.

Вернувшись в город, старик отправился к давнему другу. Сейчас он редко выбирался из дому, но это был хороший повод, горький и страшный, как болезнь. С этим человеком старик часто созванивался, но последнее время они больше говорили о чужих врачах и своих болезнях.

Был у них третий, их однокурсник. Он вносил разнообразие во встречи сальными шутками и тостами, в нём горело какое-то удивительное жизнелюбие и жадность к удовольствиям. Тогда они ещё встречались друг у друга по очереди, пили и ели что-то вредное, запрещённое теми самыми врачами. Но третий умер несколько лет назад, а оставшиеся как-то перестали видеться. Теперь голоса в телефонной трубке вполне хватало для общения.

Сперва старик озирался в квартире друга, которая теперь казалась незнакомой. В комнате царил полумрак, поэтому холостяцкий беспорядок был незаметен. Со стены на старика задорно глядела смеющаяся женщина, имя которой он давно забыл.

– Ты что делал вчера? – спросил друг, ставя на стол сковородку с непонятной жирной дрянью, посыпанной зеленью. Они сдвинули рюмки, причём хозяин перед этим проглотил какую-то таблетку.

– Ездил на дачу. Пусто там, кому всё это нужно теперь?

– Раньше, что ль, было нужно?

– И то верно.

– У тебя адаптация. Вы жили порознь, поэтому ты легче всё это переживаешь. Другие – куда хуже.

Старик про себя подумал, что это не так. Он помнил, что как-то зимой сын снял шапку, а голова у него стала кубической от этой прямоугольной шапки. Мальчик смотрел на него, хлопал глазами и не мог понять, отчего отец улыбается. А старик чувствовал, как сентиментальность бродит в нём, как брага, и мгновенно выжимает слёзы. «Нет, – подумал он, – частота встреч ничего не решает, наоборот. Выдуманная любовь всегда крепче обычной». А друг между тем продолжал:

– Я тебе ведь рассказывал, что у моей бывшей оба сына получили повестки. Так вот она теперь ходит в Родительское общество. На своих заседаниях они показывают друг другу фотографии детей и читают их школьные сочинения. Такие посиделки на кладбище. Мертвечина, прям хоть ложкой ешь.

Старик вспомнил свою соседку. Её дочь получила повестку и пропала через три дня. Ещё через неделю женщина убрала квартиру, разложила все вещи по коробкам и вымыла окна. Последнее окно она не стала закрывать, встала на подоконник и вылетела прочь – не вверх, а вниз. Он вспомнил эту историю, но не стал рассказывать её вслух.

– Как ты думаешь, зачем это нужно?

Друг пожал плечами:

– А зачем всё? Два года все ломали головы, пока не привыкли. Мне-то хорошо. У меня никогда не было детей.

– По-моему, исчезновение слишком похоже на смерть. Ну чем это отличается от смерти?

– Да что мы знаем о смерти? Религиозным людям лучше. Они считают, что так забирают в рай, без разбора на лучших и худших. Для них смерть всегда была спасением, пробуждением к настоящей жизни. А жизнь тут – просто тренировкой. Ты же знаешь, дети звонят родителям оттуда, только непонятно зачем.

Старик переломил кусок хлеба пополам, повертел в руках, а потом положил оба обломка перед собой на скатерть.

– В книжках нашего детства всегда спасали детей. Помнишь, последний звездолёт увозил детей, герой, отстреливаясь, прикрывал убегающих детей, место в шлюпке всегда уступали женщинам и детям, а в рвущегося туда хлыща стреляли из револьвера? Представь, что это спасение с тонущего корабля, эвакуация. Нет, у многих сейчас разочарование, что они оказались людьми второго сорта: их не возьмут никуда и никогда. Этих – взяли, а их не возьмут, будто не пригласили на праздник. А ещё непонятно, кому лучше: нам или им – там. Помнишь эту… Ну вот ту… Она ещё была с твоим братом, а потом и со всеми, даже я отметился… Они после повестки караулили дочь, которая сама боялась с ними расстаться, так разве что в туалет с ней не ходили. В туалете она и исчезла. Мы столкнулись с неодолимой силой. Что нам делать? Устраивать вооружённое восстание? Против кого?