Выходной день не похож на другие дни. Утром мама приносит тазик в комнату, я протягиваю руку, а папа берет мою руку, намыливает, затем берет другую. «Вот другая». Папа трет мои ладошки одну о другую: «Обе моют хорошо, одна моет другую, обе моют личико».

Двумя моими ручками он проводит по лицу.

Однажды в воскресенье мы пошли в зоопарк. Вечером папа и мама спрашивают:

– Что тебе больше всего понравилось, Ингуся, в зоопарке?

– Птички.

– А еще что?

– Птички. Они такие веселые, разноцветные, их много, они летают туда-сюда.

– Ну а слон? Слон тебе понравился?

Я молчу. Я не помню слона.

– Такой большой, огромный.

Очень мне не хочется огорчать родителей. Я напрягаюсь.

– Он такой большой, большой, серый, у него хобот.

Нет, я не помню. Почему-то вспоминается высокая серая стена. Может, это и был слон?

– Вспомнила, – говорю я. – Такой большой, похож на стену.

Мне кажется, мама и папа разочарованы.

Я болею, и мне это очень нравится. Мама становится еще более ласковой, я вижу ее озабоченное, страдающее лицо, которое все время обращено ко мне. Меня опять по очереди папа и мама носят на руках, и голова моя не держится на тонкой худенькой шее. Я, как грудной младенец, не могу держать голову. Вот тогда и входит в мою жизнь ОНА – всемогущая Военно-медицинская академия. Это и военные в шинелях, как у папы, спешащие по улицам, это и прекрасные слова: «Боткинская», «Клиническая»… Это и штаб – желтое здание с зеленым куполом.

«Профессор Знаменский… профессор Знаменский», – слышу я. И вот он приходит. Нет, не могу я вспомнить его вида. Кажется, у него была борода. Знаю, что он в военной форме, что на нем белый халат. Знаю, что мама перед его приходом меняет все мое и так чистое белье, застилает на тумбочку у моей кровати белоснежную салфетку. Знаю, что я уже давно переведена в большую комнату, где много воздуха, где можно долго ходить со мной на руках, и я кладу голову на плечо то мамино, то папино. Профессор Знаменский…

– Ты пригласил профессора Знаменского? Он согласился прийти на дом?

Профессор Знаменский слушает папу, маму, смотрит на меня. Язык, горшок. Горло, глаза… и, наконец, наклоняется надо мной, прикладывает маленькую коричневую трубочку к моей груди.

– Инфильтрат легких, – говорит он, выпрямляясь. «Инфильтрат легких»… Не понимая, я буду долго с гордостью это повторять. «У меня был инфильтрат легких, когда мне исполнилось три года».

Я иду с мамой по коридорам академии, важная, в сером шерстяном вязаном костюмчике, который мне очень нравится, он такой ладненький, так обтягивает меня, он гораздо лучше, чем платья, он серый, но на груди его карманчик с двумя желтыми полосочками. Я иду по коридору, и всё мне здесь мило – все со мной такие добрые, я даже не морщусь, когда у меня берут кровь из пальца. Длинный коридор, двери в комнаты… И всё пропитано прекрасным запахом спирта и йода.

Мама читает мне рассказ Куприна, как девочка болела и поправилась только после того, как ей привели слона. Я рассматриваю картинки – слон такой большой по сравнению с девочкой… Я не верю – как это?

– Ты же говорила, что он очень большой? Как он вошел в дверь?

Мама задумывается.

– Ну, наверное, папа выломал дверь.

– А как же он не провалился в комнате?

– Ну, папа всё укрепил.

– А как же он шел по ступенькам?

– Папа укрепил.

И я понимаю: если я захочу увидеть слона, то папа все укрепит и слона приведут.

Есть и фотография того времени. Я в меховой шубке, меховом капоре, слева на капоре приколотые мамой две вишенки.

Я, улыбаясь, смотрю на мир. Счастливая, любимая и веселая. Чуть лукавая. Мне три года.

Оперев на сложенные руки голову с двумя бантами по бокам, я доверчиво смотрю в объектив. Точно знаю, что на фотографии – я. Но не верится. Неужели это та девочка, которая охраняла папин сон? У девочки на фото уже есть свой мир. Это чувствуется.