…Она не помнила, как закончился этот день. Она заставила себя поужинать, встать с постели и сделать несколько шагов по комнате – не может же она провести оставшуюся жизнь в постели.
А вечером зашла тетя Капитолина и сообщила, что на завтра назначено оглашение завещания.
На следующий день все собрались на оглашение отцовской духовной в кабинете отца – большой комнате, отделанной мореным дубом и пропахшей кожей и крепким табаком. Большой стол, керосиновая лампа с зеленым абажуром, книжные шкафы под потолок. Книг тут было много и вовсе не для красоты – Михаил Еремеевич может не все но многие из них прочел. Девушка тоже любила читать, а отец бывал в кабинете нечасто – поэтому он давно стал ее любимым местом. А теперь ей было невыносимо видеть все это и знать, что папенька больше никогда не войдет сюда! В помещении собрались все домашние.
Слуги – Марта, Глаша, дворник Андрон ради такого случая надевший свои медали, и другие – они тоже были приглашены – ведь и им хозяин что-то оставлял. Их лица, как заметила Мария, были торжественны и серьезны.
Тут были и душеприказчики – два партнера отца по торговым делам – вырицкий купец Антип Ефремов, и белобрысый светлоглазый торговец тканями Иван Руммо – из обрусевших финнов.
Лишь Корф заставлял себя ждать – с утра он был на бирже.
Нотариус Самуил Аронович Гольдштейн был сух и корректен – он вот уже пятнадцать лет был поверенным отца и ничего не могло его смутить в исполнении своего профессионального долга.
Наконец Корф появился. На нем был элегантный сюртук, который плотно облегал его сильное, хотя и хотя огрузневшее за годы конторской жизни, тело. Нотариус начал:
– Теперь вы появились, господин Корф, и я могу…
– Приступайте, – бросил Виктор Петрович.
Маше было не по себе от его взгляда. Он смотрел на нее, как на свою собственность – и увы – имел на это основания.
«Я, Михаил Еремеев Баранцов, находясь в здравом уме и твердой памяти и желая сделать распоряжение относительно наследования моего имущества, движимого и недвижимого…»
Она не слушала. Зачем? Последняя воля отца была жестокой, несправедливой, бессмысленной. Но батюшка умер прежде, чем успел изменить то, что написал как она верила по ошибке – и ничего теперь не поделаешь.
Гольдштейн закончил читать. Лицо Корфа было по прежнему бесстрастным.
Маша поднялась, не в силах больше выносить происходящего.
Произнеся какие то обычные в таких случаях ничего не значащие слова она вышла из кабинета.
Батюшка умер, а его последняя воля продолжала жить и избежать её было невозможно. Девушка добрела до лестницы и схватилась за перила, чтобы подняться к себе наверх и побыть в одиночестве. В это время кто-то поймал ее за руку.
– Мария Михайловна! Вы куда?
Это был Корф. Она слышала голоса в кабинете и с ужасом подумала, что все домашние еще там, в том числе слуги, и никто не придет ей на помощь.
– Пожалуйста, Виктор Петрович, сделайте милость – оставьте меня…
Она пошатнулась – не обопрись она рукой о стенку – определенно бы упала.
Корф схватил ее и поднял на руки.
– Вы вижу плохо себя чувствуете? Я же говорил вашей тетке, чтобы она получше смотрела за вами. Вы того и гляди брякнетесь в обморок!