- Кажется, я совершила непоправимое. Плебейской рукой посмела засадить иголку в барскую задницу господина Потапова. Так что, если я останусь здесь, мне не жить. Или главный сожрет, или адвокаты потерпевшего порвут на конфетти. Так что я себя увольняю.

Не дожидаясь тройного «гав», я резво понеслась по пустым гулким коридорам в каморку, где переодевалась. Быстренько скинув с себя форму, натянула джинсы и свитер с курткой. И не потревожив нежный сон охранника, выскользнула на холодную улицу, по которой колючий ветер гнал сорванные листья.
И только здесь я поняла, что меня сотрясает нервная дрожь. Горькое чувство несправедливости душило, заставляя часто выдыхать, как больное животное.

Очередной порыв хлестнул по лицу моими же кудряшками. А это значит, что я забыла шапку. Жалко ее. Покупка новой никак не входила в мои планы. Но возвращаться я не собиралась. Мне казалось, что, если я переступлю порог клиники, меня тут же загребут. И еще резинка, которую сдернул Потапов, осталась лежать в палате, как улика.

Нет, резинка – это ерунда. Если дойдет до суда, и без нее легко докажут, что налицо было умышленное нарушение прав личности в виде коварного усыпления.

Или я уже загоняюсь? Ведь у меня был сообщник! И я уверена, что Потапов поостережется связываться с ним.

Божечки! Что ж я за терпила то?! Меня чуть не изнасиловали, а я на себя уже тюремные кандалы надеваю! Эти мысли крутились в голове, отрезая от действительности. Спасибо, выработанному рефлексу, который довел меня до метро. Как говорят, сапоги дорогу знают…

Добравшись домой, я готова была рухнуть на кровать, не раздеваясь и не разуваясь – настолько опустошенной и растоптанной чувствовала себя.
Но тело, у которому прикасались наглые руки мажористого паскудника, срочно требовало смыть с себя воспоминания. И я послушно поплелась в ванную. Спасибо позднему времени, мои соседи уже намылись, и я могла стоять под душем, сколько угодно. И плакать сколько угодно. Потому что жалко себя было до ужаса. Я беззащитная овечка, обидеть которую ничего не стоит. Я даже в детстве не могла сказать: «Вот я папе расскажу» или «Я брату пожалуюсь». Потому что ни брата, ни папы у меня не было. Сколько себя помню, мы жили вдвоем с мамой. И всегда бедно, почти голодно. Каши дешевые, куриные крылышки, шеи и лапы, приготовленные разными способами, после того, как их сварят в супе или борще. Свекла, капуста, недорогие яблоки – источник витаминов. И варенье на сладкое.

Господи, как я мечтала получить много денег и накупить всяких – разных пироженок! Эклеров, корзиночек, наполеонов и всего, чему я даже не знала названия. Принести домой и хоть раз увидеть в глазах мамы выражение сытого благополучия. Правда, от разовой акции это выражение не появится.
Обида за наше нищенское существование, за то, что у нас нет надежного плеча, за которое можно спрятаться, снова вылилась слезами и всхлипываниями.

Правда, я, хотя еще не выбралась из нищеты, но в каждый приезд домой привожу вкусный торт или коробочку с пирожными. Каждый раз с разными, чтоб иметь представление. И помечтать, как мы будем жить и что есть, когда я получу нормальную работу.

Неизвестно, сколько я еще стояла и плакала бы, если бы баба Нюся не затарабанила в дверь.

- Сколько можно?! Машка, ты там что ль засела? Не одна живешь! Вот пожалуюсь хозяйке, что нарушаешь порядок общежития, она тебя живо выдворит!

И это еще у нас нет счетчика на воду… Но ей почему-то важно показать, кто тут главный. Хотя ее тоже можно понять. Когда сын женился, баба Нюся разменяла квартиру, чтоб молодым было где малышей воспитывать. Но с малышами никто не спешил. Как и проведывать мать, оставшуюся в коммуналке. А потом и молодые уже стали совсем не молодыми, а баба Нюся по-прежнему здесь.