Третий пар ничем не отличается от второго.

Так же «жаришься» веничком! Так же вдыхаешь аромат эвкалипта, мяты или смородины (если в бочонке с горячей водой, которой поддаешь, лежат смородиновые ветки).

Различие лишь в том, что после хорошей распарки на сей раз сигаешь в затончик с проточной ледяной водой (зимой – в снег).

«Вряд ли кто сегодня побежит в ручей, – думаю я, нахлестывая веником по пяткам, лежа на спине и задрав ноги кверху. – Ноябрь уже все-таки. Да и ветрено…»

Но, выскочив из парной в предбанник, я вижу, что Эдгар Иосифович уже натянул на себя третьи шерстяные плавки, специально приносимые им в баню в таком количестве для «водных процедур».

Мы со Славой Мироновым (Витя отказался от «такого удовольствия», решив пропарить поясницу еще и крапивным веником) тоже натягиваем плавки и бежим к затончику. Благо, что бежать всего-то несколько шагов.

Температуру воды в первый миг не чувствуешь совсем. Но уже через секунду тебя как бы сжимает леденящим огнем, сразу уменьшая в размерах.

Шумно, с гиканьем выскакиваем из воды. Тело покрывается синевато-розоватыми разводами.

Теперь уже и ветер, и холод земли ощутимы…

Иногда, если пар особенно легок, сигаешь в затон после очередного захода, следующего сразу же за предыдущим, еще раз. Сосуды то расширяются, то сжимаются резко, и ты как будто чувствуешь это.

И снова в парную! Теперь уже просто прогреться, без веника, лежа на сухих, раскаленных осиновых досках…

После бани, одетые, с обмотанными вокруг шеи полотенцами, мы еще некоторое время блаженствуем («остываем») на завалинке.

И в уже приближающихся осенних сумерках, счастливые, голодные, идем домой. Где, мы точно знаем, топится печь и ждет ужин с рюмашкой-другой…

Одного мы не знаем еще, поднимаясь в горку к нашему дому, что Алик все-таки каким-то чудом добрался до Котов и нас ожидало еще кроме прочего: бутылка шампанского, стоящая на полу в ведре с холодной водой, и янтарные куски жирного копченого омуля, которого, как и обещал, он привез с собой.

Когда мы вошли в дом, стол был уже накрыт. И свет уже горел. (За окном сразу стало темнее.) И за столом с Кристиной и Натальей сидел Алик и что-то им веселое рассказывал. Его жена Фуриза в другой комнате кормила ребенка грудью, и поэтому шторки на двери были задернуты и слышалось только довольное причмокивание ребятенка.

– Привет, Алик!

– Привет! – ответил он, выходя из-за стола.

Мы с ним пожали друг другу руки.

– Ну, как дошли? – спросил Виктор, тоже пожимая руку Алику.

– Да, ничего, успели до горняжки[6]. Только у Черной уже прихватило немного. Думал, все, кранты! Богу начал молиться, поверишь ли.

– Какому? Магомету? Христу?

– Единому и Всеобщему, Витя…

Все уже были за столом.

Алик быстро освободил еще несколько омулин от костей и кожицы. И, нарезав их толстыми ломтями, сразу испортив, по мнению женщин, всю сервировку стола, положил на блюдо.

Получилась эдакая небольшая поленница, составленная из отдельных больших кусков.

Рядом, в глубокой керамической тарелке светло-коричневого цвета, лежала сочная, влажно поблескивающая зелень. Укроп, петрушка, лук.

Спелые, крупные помидоры с тонкой, с каплями влаги на ней кожицей, казалось, готовы были лопнуть от распирающей их спелости. На самом верху, прямо на зелени, тоже тщательно вымытые, покоились небольшие пупырчатые огурцы.

На разделочной доске – куски черного и белого хлеба.

Кругляшки желтовато-молочного колбасного сыра были положены на блюдце с трещинкой.

Большая, глубокая сковорода, стоящая посередине стола на плоской кругляшке, отпиленной от чурки средних размеров, завершала сервировку стола.