Все, что нужно для счастья, у него было.

Бурю, прокатившуюся от Новой Земли до Гренландии, не останавливали и не смягчали – не было причин мешать природе похулиганить, она решала этим собственные проблемы. Палатку и скудные вещи Горбовского – одинокого путешественника себе на уме, закоренелого холостяка, не представлявшего другой жизни – унесло и раскидало по бескрайним просторам Арктики, часть имущества утопило за тридевять земель (если быть конкретным – палатку), разбило о лед (рабочий шлем) или вморозило в толщу бывшей полыньи (принтер). Чип подал сигнал опасности, едва параметры организма скакнули до предельных значений. Смертельный случай исключался – с окружающими условиями терпящий бедствия справлялся, от жажды, голода или несовместимого с жизнью повреждения не погибал. Помощь – тупая, бездушная, от только казавшихся умными машин – могла прибыть в любую минуту, стоило лишь дать на нее согласие.

Если бы происшествие признали серьезным или с пострадавшим от непогоды нельзя было связаться, то согласие не требовалось. У Павлика осталось нательное устройство связи, с ним поговорили из службы помощи, он от всего отказался. Впервые произошло настоящее бедствие из тех, о которых пишут книги. Павлик собирался использовать случай на полную катушку: пережить максимум впечатлений и написать об этом книгу. Не именно о том, что произошло, сюжет будет другим, но полученный опыт не имел цены.

Об этом Гаврила Иванович узнал во время долгого полета. Нательное устройство связи – еще один чип, но не внутренний, а наружный, он позволяет выйти в поток для соединения принятия-отправки вызовов и поиска информации, но на нем нельзя работать. Горбовский горевал не по принтеру или палатке, а по шлему и потерянному времени: в голове несся ураган из впечатлений и мыслей, а работать с текстом невозможно; оставалось лишь тупо надиктовывать и злиться на тупизну невозмутимого авторедактора, не отличавшего интонационного удивления от восхищения.

Дома Гаврила Иванович распорядился, едва связь с Горбовским прервалась:

– Расходники для нового принтера.

Он впрыгнул в костюм для полета, схватил домашний принтер с только что отпечатанным картриджем и помчался на птерике строго на север.

В дороге они с другом разговаривали, попутно Гаврила Иванович решал вопросы по работе и успокаивал переживавшую за него Леночку. Птерик жмурился от слепящей белизны и вымораживающего ветра, его морда покрылась льдом, а крылья – инеем. Шлем постоянно самоочищался, иначе его постигла бы та же участь.

Пришло время, и впереди возникла оранжевая точка. Птерик чуть ли не со вздохом облегчения снизил скорость, которую от него требовали держать максимальной, и устало пошел на посадку.

Горбовский сидел на снегу, поджав ноги, и это взрослое существо, лишь с некоторой натяжкой напоминавшее человека, уже странно было называть Павликом – именем восторженного парня, искавшего счастья и нашедшего его в упоении работой. И не из-за возраста: Горбовский не только повзрослел, он очень изменился, и большинство людей при сравнении Павликовых «до» и «теперь» признали бы, что «очень» – сказано слишком мягко. Одежды он не носил, кожу по всей поверхности покрывал густой мех – похожий на медвежий, но оранжевого цвета, чтобы заметить издалека. Из меха выглядывали с трудом узнаваемые, закрывавшиеся толстыми веками, маленькие глаза. Между заросших мехом пальцев виднелись перепонки для плавания.

– Еще есть жабры, – сказал Павлик разглядывавшему его Гавриле Ивановичу. – Подолгу живу под водой, подо льдом через полюс добирался до Америки. Не представляешь, сколько на дне интересного. Я об этом напишу в следующих книгах. А сил у меня теперь – ого-го! – Он поднял лапищу, чтобы продемонстрировать нечеловеческий бицепс. – Вплоть до Земли Франца Иосифа нет ни одного белого медведя, которого я еще не поборол. И с моржами плаваю наперегонки, но тут пока похвастаться нечем. Но у меня все впереди.