Днём в субботу Дашка помогала бабушке: подметала пол в доме, вытряхивала половики, рвала поспевшие арбузы на бахче и раскатывала на вареники тесто, а потом лепила конвертики с тёртым картофелем, из которого вытекал, расквашивая уголки, тёмный сок. Дашка удивлялась скорости и сноровке бабушкиных заскорузлых пальцев, которыми та скрепляла тесто, не давая начинке выпадать.

– А сестра твоя где? Гуляет?

– Гуляет.

Юлька действительно пропадала с самого утра.

– Грустишь чего? – бабушка жалостливо на неё посмотрела, продолжая лепить вареник.

– Про маму думаю. Как она там?

Бабушка ничего не сказала. Как-то однажды мама призналась Дашке, что никогда не чувствовала себя по-настоящему любимой: ни в детстве, ни сейчас.

– Бабушка, ты волнуешься за маму? – спросила Дашка.

– А то как же. Думаю кажный день. Она ж мне доча.

– А ты знаешь, как её папа обидел?

– Ну что ж, что обидел. Бывать. А всё равно куда иголка, туда и нитка.

– Нет, бабушка. Теперь не так. Жизнь изменилась, – обиделась за маму Дашка.

– Куда мне знать? Пять классов школы. Необразованна я.

Вернулась с выпаса корова, и бабушка ушла доить. На Дашку, оставшуюся в одиночестве, напало томительное предчувствие, от которого хотелось мечтать и ничего не делать. Она пошла к берёзе, легла на ствол, обняла его и посмотрела на воду, которая казалась свинцовой и притягательной. Сам собой перед глазами появился Челюкин, будто она обнимала его, а не берёзу. Вместо коры – его губы. Гладкость ствола – щека. И они проваливаются вдвоём в темноту, опрокидываются и летят в пропасть.

– Спишь, что ль? – Рядом с обрывом сидела на корточках и курила Юлька. Она смотрела на другую сторону реки, где расстилалась безлюдная степь, высились холмы на горизонте, на них лежали розовые облака и светлела жёлтая полоса заката, которая огибала весь горизонт. Короткие волосы Юльки трепал ветер. Широкие казахские скулы, вздёрнутый нос и глаза, привыкшие щуриться от солнца. Юлька была такой красивой и чужой, непонятной. Нет, никогда Челюкин не предпочтёт её Юльке.

– Ты любишь Челюкина? – спросила Дашка.

Юлька затянулась, выпустила дым колечком.

– Я в любовь не верю.

– Почему?

– В ней смысла нет. Одни слова.

Она щелчком пальцев кинула в реку бычок, он упал на воду, сделал оборот и исчез в пучине.

– Пойдём, – грубовато сказала Юлька. – Эти через час приедут. А ты начнёшь сейчас чёлку начёсывать, ресницы красить.

Когда неслись на двух мотоциклах в соседнюю деревню, Дашке было весело. Ночной тёплый воздух плотным потоком обтягивал шею и лицо, задувал под джинсовую куртку и холодил колени. Дашка, высовываясь из-за спины Богданова, визжала от восторга. В глаза попадала мошкара, и Дашка пряталась.

Соседняя деревня оказалась страшной. Ни одного фонаря даже на центральной улице. Темнота враждебно топорщилась силуэтами домов. Остановились у дома без окон, над входом висел зелёный фонарь, в его свете мелькали тёмные, похожие на насекомых фигуры.

Дашка слезла с мотоцикла и, разминая затёкшие плечи, вышла под свет фар.

Челюкин заржал своим высоким издевательским смехом. Дашка, ослеплённая, не поняла, в чём дело. Подошла Юлька, поднося зеркальце и тоже давясь от смеха. Дашка заглянула в него. Волосы сбились колтуном и стояли, как раздёрганный ветром стог сена, по лицу расходилась к ушам тёмными полосами тушь.

– Господи, какой ужас! – Дашка, униженная тем, что и Челюкин, и Богданов увидели её такой, присела на корточки и поползла в тень за мотоцикл. Челюкин хохотал. Богданов тоже не выдержал и хмыкнул.

– Говорила я тебе, нечего так краситься, – Юлька присела рядом, доставая носовой платок. – Всё равно не видит никто. Темень такая.