– Что-то не припомню, чтобы мы с тобой на «ты» были, я тебя второй раз в жизни вижу, – наконец, угрюмо заметил Иван Феликсович, убирая зонт на полку. – В любом случае, спасибо тебе от Веры заранее, но она сейчас на работе, поэтому лично поблагодарит тебя позже.

Он демонстративно облокотился о косяк незакрытой входной двери, всем видом показывая, что на этом хотел бы закончить встречу и выпроводить милую гостью восвояси. Гостеприимство не было его сильной чертой, да и Веры – тоже. Оба чувствовали себя неуютно, если в доме находился кто-то еще, даже, если это были близкие родственники (которые, впрочем, навещали дом Холодковских так же часто, как проливались дожди в пустыне Атакама) или друзья. Конечно, вида они не подавали, что гости – в тягость, втайне отсчитывая и ожидая, когда, наконец, останутся вдвоем. Дома же, бывало, супруги и не разговаривали, иной раз, по часу-два, но при этом сохранялся тот странный тип гармонии, то душевное равновесие, присущее, пожалуй, только самым близким созданиям. Такие существа редко обращают внимание друг на друга, когда они рядом, но чересчур эмоционально реагируют даже на кратковременную разлуку, когда любые субстанции, музыка, запахи, ускользающие пейзажи за окном поезда или лопающиеся волдыри яростного ливня под ногами гипертрофированы и взывают лишь к одному незабвенному образу. В подобные минуты особенно резко очерчены чувства разрушительного дискомфорта и пустоты, разрушить которое способен всего-навсего один взгляд, исполненный такой глубочайшей любви, что дух захватывает.

– Может, все-таки угостишь меня кофе? – Соня ринулась на кухню, невзирая на весьма выразительный жест Ивана Феликсовича, напоминающий шлагбаум. – Как-никак, я проделала неблизкий путь ради зонтика твоей любимой жены.

– Две остановки на метро – это почти половина твоей жизни, – Иван Феликсович включил кофемашину, та сначала дружелюбно заурчала, потом завизжала перемалываемыми зернами, а вскоре из двух рожков потекли тонкие ржавого цвета струйки.

– Сарказм тебе не идет, – Соня, закинув по-хозяйски ногу на ногу, деловито уселась на единственный стул: кухня была крошечной, заполненной только самым необходимым, и ничего другого сюда уже было не поместить. – А вот твои смелые идеи мне понравились. Ты ведь правду сказал. Сейчас такое редко встретишь: все больше кругом толерантного лицемерия в книгах, в кино, на телевидении. Обсуждают расовые и социальные вопросы, а мы ведь все равны. Слышал про такое? Но самое интересное в том, что всем друг на друга плевать, а признаются в этом себе только исподтишка, втихую, на кухнях, – Ивану Феликсовичу показалось, что она ему подмигнула. – Пирожок-то лопают сами, а с ближним черствой корочкой если и поделятся, но шуму-то, шуму сколько будет!

Иван Феликсович внимательно и уже с интересом посмотрел на девушку, подавая ей дымящуюся чашку с белесой шапочкой из сливок у ободка. Как-то не вязалось сказанное с полудетским обликом оратора. Он подумал было, что девушка, может, специально подготовилась, чтоб произвести впечатление, но тут же отбросил эту мысль как параноидальную.

Соня слегка пригубила напиток, светло-бежевая жидкость змейкой пробежала по чуть выпуклой нижней губе, капелька мило повисла. Иван Феликсович собрался уже указать на это Соне, но почему-то смутился и не стал: так она выглядела как очаровательная розовая конфетка. Он решил, что девушка пользуется исключительным успехом у мужской половины класса, а может, и школы. Она, действительно, была хороша. Он вспомнил свое усатое лицо в девятом классе и тех девушек, чьи образы приятно беспокоили юношескую плоть, но которым фигура в унылой школьной форме на фоне цветастых модных одежд была в высшей степени безразлична.