– Это топаз, – сказал Бершадов, как будто Зина спросила его об этом.

– Я не ношу шляп. – Ей хотелось кричать.

– Об этом никто не знает. Да, если честно, на это всем как-то плевать.

Зина молча смотрела в его глаза. Бершадов не отводил взгляд. В этом взгляде читалась его правда. Он пришел к ней с заданием. Не ради любви, не для того, чтобы увидеть ее. Любви не было, и больше ничего не значили человеческие чувства, ведь они оба были на войне. Впервые в жизни Зина подумала, что выйдет с этой войны полным инвалидом, даже если не будет физически ранена.

– А если я не смогу? – Ей хотелось просить его о жалости, но она не могла.

– Ты сможешь. Другого выхода у тебя просто нет, – и, видя, что она молчит, Григорий принялся пояснять: – Ты пойдешь в переулок Маланова возле Нового базара, туда, где сейчас толчок. Там нечто вроде базара, ну, ты знаешь. Найдешь женщину, которая будет стоять с большой широкополой женской шляпой красного цвета. Ты остановишься, примешься рассматривать шляпу. Затем снимешь с руки кольцо и предложишь ей. Произойдет обмен. Надев шляпу на голову, ты вернешься домой и оставишь шляпу в квартире.

– Взрывчатка будет в шляпе? – вздрогнула Зина.

– Нет. В тулье шляпы будет вложен ключ и записка с адресом – это будет то место, из которого мы отгрузим взрывчатку. Она спрятана там. Скажу тебе больше: взрывчатки будет много. Пойдет под откос поезд с оружием. Видишь, я и так сказал тебе больше, чем надо. От тебя зависит вся операция.

– Пошли кого-нибудь другого! – прошептала Крестовская, причем ей казалось, что она кричит.

– Больше никого нет.

– Я не могу… Правда…

– Зинаида Крестовская! Мы с вами не в детском саду в песочнице играем! И вы все еще являетесь сотрудником НКВД! Вспомните, что означает ослушаться приказа вышестоящего по званию, своего командира! – загремел Бершадов.

– Ясно, – голос Зины выровнялся, стал спокойным. – Значит, если я откажусь идти и добывать эту взрывчатку, ты меня убьешь?

– Да, – в лице его не дрогнул ни один мускул. И Зина поняла, что он сказал правду. Убьет. Без колебаний. И впервые в жизни, как и многое в эту страшную ночь, Крестовская вдруг подумала, что совсем не знает этого человека. Потому и смотрела на него, словно видела в первый раз.

Было около 10 утра, когда Крестовская с трудом протиснулась в переулок. Несмотря на достаточно ранний час, здесь было очень много людей. Серебряный перстень она предусмотрительно надела на указательный палец левой руки. Зине было непривычно носить настолько массивное украшение и ей все время казалось, что перстень обжигает ей руку.

Люди на этом стихийном базаре что-то продавали и что-то покупали, но чаще всего здесь происходил натуральный обмен. У одних были продукты – сметана, сливочное масло, крупы, сало, у других – кольца и вазы, спрятанные под вытертыми пальто, фамильные портсигары, часы и многое другое, что должно было уйти из семей, в которых хранилось поколение за поколением, чтобы спасти членов этих семей от голодной смерти.

Это было страшной иллюстрацией войны – голодные глаза тех, кто с кровью отрывал от сердца последнее: память о родителях, о счастливых годовщинах, подарки детям, подарки от детей… Нет, здесь не было излишеств, не было роскоши. Здесь вообще не было богатых. Здесь было отчаяние, которое, как плотная солевая корка, покрыло все и всех. И эту корку разбить было нельзя.

Лишь попав в этот переулок, Зина поняла, что не может идти посреди этого всеобщего горя. Но она шла, раздвигая его. Шла, высоко подняв голову и стараясь смотреть только вперед, а не по сторонам.