На сей раз Поунолл не медлил с ответом.

– Это все кровь, – сказал он. – Она вывела меня из равновесия, в некотором смысле опьянила меня, как я уже говорил. Мои действия стали странными. Попытка все скрыть была ненормальной, спонтанной. Однако мои рассуждения оставались здравыми и обоснованными. Все эти факты: тайное вторжение в мои комнаты, кровь, полусгоревшие страницы из ежедневника Амплби – привели меня к одному-единственному выводу. Амплби, сколь бы невероятным это ни казалось, подвергся нападению или убит, а вину за это стараются свалить на меня. Возможно, что кровь и листки – лишь первые шаги. Возможно, я как-то расстроил план. Я должен был крепко спать, тем самым позволив осуществить следующие этапы задуманного. Но злоумышленник узнал, что я не сплю. Возможно, он исходил из того, что я славлюсь крепким сном, и хотел подложить мне в спальню еще какие-то улики. Здесь, кстати, стоит отметить, что когда несколько лет назад у нас случилась пожарная тревога, я проспал весь переполох и сделался в колледже притчей во языцех.

Затем я подумал, что злоумышленник намерен оставить тело где-то рядом, поднять тревогу и каким-то образом направить поиск в мои комнаты. Все это обнаружится в качестве обличающих следов, которые я проглядел, прежде чем без чувств завалился спать. Если бы я не проснулся, то первое, что я бы почувствовал – меня силой поднимают с постели для предъявления обвинений в убийстве.

Поунолл говорил уверенно и, несмотря на внешнюю холодность, даже страстно. «Почти уверенно, – подумал Эплби, – как человек, говорящий правду». И все же Поунолл, столь решительно защищаясь, совершил ошибку. А Эплби, полагаясь на интуицию, подкрепленную опытом, догадался, что Поунолл знал о своей ошибке. Он считал, решил Эплби, что знать об убийстве Амплби необходимо для того, чтобы объяснить свою панику и манипуляции с ковром. Поэтому он и сочинил историю, что он об этом догадался. Поступив таким образом, Поунолл загнал себя в элементарный психологический тупик. Ему следовало просто держаться версии, что он был напуган случившимся и действовал, чувствуя опасность, исходившую неизвестно откуда. Он совершил ошибку, которую не исправят разговоры о рассуждениях и выводах. И профессор это знает.

Эплби спросил:

– И вы не подняли тревогу?

Упоминание о Чикаго стало первым шаром, сбившим Поунолла с толку. Теперь последовал второй. И ученому мужу понадобилось несколько секунд, чтобы отбить его.

– У меня были связаны руки. Уж если я, сбитый с толку кровью и, признаюсь, по огромному недомыслию уже поработал тушью, я не осмелился рискнуть и сделать еще один шаг. Сокрытие пятна крови стало результатом некоего панического приступа страха. На следующий вечер он повторился, когда я продолжил манипуляции с ковром. И все время, мне кажется, я чувствовал, что лучше пойду на виселицу, нежели признаюсь в этом.

Этот субъект умел отступать: он знал, чем и когда поступиться. Они все умели… Вот это дело! Эплби вдруг ощутил некое потрясение от мысли о том, какое чисто интеллектуальное наслаждение он может получить от расследования этого жуткого убийства, для которого не было видимых причин. Он вспомнил, о чем думал, когда в темноте расхаживал по Епископскому дворику. Тьма и тишина, являвшие собой дух этого места, вызвали у него какую-то странную горечь. Горечь оттого, что он вернулся в знакомые места как инструмент карающего правосудия. Затем горечь сменилась гневом. Он вспомнил, как коснулся резного камня арки и ощутил некое незыблемое постоянство. Нечто, что было до нас, что бытует здесь, пока наша эпоха, как это красочно расписал Титлоу, в ужасе катится к своему краху. Нечто, что пребудет здесь после нас. Он вспомнил тусклый свет над аркой Суррейского дворика, ясно пробивавшийся сквозь мрак и туман, и как поклялся вышвырнуть прочь бесцеремонного пришельца. И вот Эплби снова один на один с загадкой: доставляющая откровенное удовольствие интеллектуальная игра.