На самом деле, как понял Эплби, Титлоу намеренно создал в комнате атмосферу некоторой хаотичности. В дополнение к навязчивому контрасту в гостиной располагались предметы, лишь усиливавшие дисгармонию. Например, игрушечная собачка, чем-то похожая на королеву Викторию, которая вряд ли почувствовала бы себя здесь уютно, и небольшое ядро. Одно из кресел было просто выдолблено из какого-то пористого камня. Однако взгляд Эплби дольше всего задержался на «Пляске смерти» и на «Спящей Венере». Затем он отхлебнул виски и, наконец, негромко обратился к Титлоу тем же загадочным тоном, каким тот говорил чуть ранее:

– Что за правду охраняют горы и есть ли ложь за их границей?

В наступившем молчании Титлоу задумчиво разглядывал полицейского, цитировавшего Монтеня. Потом он улыбнулся, и улыбка его была очаровательна.

– Неужели я не умею скрывать свои помыслы? – спросил он. – Высветить свои внутренние противоречия, развесить их по стенам в видимых образах – значит суметь критически посмотреть на себя со стороны. Вы понимаете?

– Порыв художника, – ответил Эплби.

Титлоу покачал головой:

– Я не художник. Кажется. Я археолог, и, возможно, это не очень-то хорошо, по крайней мере для меня. Не очень-то хорошо заниматься чем-то, что занимает лишь часть тебя. Иногда мне представляется, что именно эта часть и сделала меня тем, кто я есть. По природе я человек творческий, с резвым воображением. Но сегодня трудно стать художником. Останавливаешься на полпути и начинаешь делать что-то другое. И если это что-то требует лишь интеллекта, все остальные желания и помыслы теряют выразительность, и потом человек становится странным и эксцентричным. В нем дремлют непонятные, порой нелепые желания. Разве не так, мистер Эплби?

Довольно странный и внезапно заданный вопрос. Не менее странен и сам человек, словно по какому-то принуждению открывающий душу незнакомцу, к тому же полицейскому. Эплби отреагировал почти наугад:

– Вы считаете несостоявшегося художника… неуравновешенным?

Однако это вновь подвигло Титлоу на излияния:

– Художники или ученые – все мы здесь нынче неуравновешенны, мистер Эплби. Таков дух нашего века: перемены множатся, хаос растет, и конец нашей эпохи ближе с каждым часом! Возможно, чтобы осознать это, не следует долго пребывать в воображаемой стабильности Египта или Вавилона, а? Однако самые первые порывы вихря овевают именно ученых, людей мыслящих и созерцающих…

Нервно расхаживая из угла в угол, Титлоу заговорил о ритме истории, о расцвете и упадке культур, о закате Европы, о деградации западной цивилизации. Говорил он хорошо и образно, логично и ярко, то и дело как-то многозначительно прерываясь. Эплби спокойно выслушал его до конца. Речь Титлоу была таким же свершившимся фактом, как и смерть Амплби.

– Вам известно, откуда мы все здесь происходим. Я хочу сказать, откуда мы берем свое начало. Мы писцы, средневековые грамотеи, живущие духовной жизнью, которая естественна и приемлема лишь для тех, кто служит некой абстрактной идее. Но есть ли она у нас теперь? И во что тогда превращаются все эти раздумья, аналитические выкладки и споры? Не в мучительную ли борьбу с подавляемыми и непредсказуемыми эмоциями и действиями? Непрестанно загонять естественные физиологические стремления в узкие мыслительные и рациональные рамки… Вам не кажется это опасным? Вы не считаете, что мы можем превратиться в некую опасную и непредсказуемую касту, коль скоро цель исчезла, а моральные устои рушатся? Вам так не кажется?

Титлоу умолк. Он нелепо ухватился за перенесшееся сюда через полмира ядро. Что же вынудило его на эти странные откровения, весьма расхожие среди нынешней интеллигенции, но столь необычные для конкретного человека, стоявшего перед ним? Эплби вспомнил монологи Дейтона-Кларка. Тот говорил, казалось, чтобы убедить самого себя. А Титлоу? Возможно – или наверняка, – он преследовал ту же цель? И снова перед Эплби стоял вопрос, нечто, требовавшее подтверждения. И снова ему пришлось уклоняться от ответа.